Маска и душа - Федор Шаляпин

Я не зналъ, кто были эти люди, которые разыгрывали на сценѣ «Медею» или «Русскую Свадьбу», но это были для меня существа высшаго порядка. Они были такъ прекрасно одѣты! (Одѣты они были, вѣроятно, очень плохо). Въ какихъ-то замѣчательныхъ кафтанахъ старинныхъ русскихъ бояръ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ, въ атласныхъ изумруднаго цвѣта сарафанахъ. Но въ особенности прельстили меня слова, которыя они произносили. И не самыя слова — въ отдѣльности я всѣ ихъ зналъ, это были тѣ обыкновенныя слова, которыя я слышалъ въ жизни; прельщали меня волнующiя, необыкновенныя фразы, которыя эти люди изъ словъ слагали. Во фразахъ отражалась какая-то человѣческая мысль, удиви-тельныя въ нихъ звучали ноты новыхъ человѣческихъ чувствъ. То, главнымъ образомъ, было чудесно, что знакомыя слова издавали незнакомый ароматъ.

Я съ нѣкоторой настойчивостью отмѣчаю эту черту моего ранняго очарования театромъ потому, что мои позднѣйшiя услады искусствомъ и жизнью ничѣмъ въ сущности не отличались отъ этого перваго моего и неопытнаго восторга. Мѣнялись годы, города, страны, климаты, условiя и формы — сущность оставалась та же. Всегда это было умиленiемъ передъ той волшебной новизной, которую искусство придаетъ самымъ простымъ словамъ, самымъ будничнымъ вещамъ, самымъ привычнымъ чувствамъ.

Помню, какъ я былъ глубоко взволнованъ, когда однажды, уже будучи артистомъ Марiинскаго театра, услышалъ это самое сужденiе, въ простой, но яркой формѣ выраженное одной необразованной женщиной. Мнѣ приходитъ на память одинъ изъ прекрасныхъ грѣховъ моей молодости. Красивая, великолепная Елизавета! Жизнь ея была скучна и сѣра, какъ только можетъ быть сѣра и скучна жизнь въ доме какого нибудь младшаго помощника старшаго начальника запасной станцiи желѣзной дороги въ русской провинцiи. Она была прекрасна, какъ Венера, и какъ Венера же безграмотна. Но главнымъ достоинствомъ Елизаветы было то, что это была добрая, простая и хорошая русская женщина. Полевой цвѣтокъ.

Когда я, въ часы нашихъ свиданiй, при керосиновой лампѣ, вмѣсто абажура закрытой оберткомъ газеты, читалъ ей:

Ночевала тучка золотаяНа груди утеса-великана, —

то она слушала меня съ расширенными зрачками и, горя восторгомъ, говорила:

— Какiе вы удивительные люди, вы — ученые, актеры, циркачи! Вы говорите слова, которыя я каждый день могу услышать, но никто ихъ мнѣ такъ никогда не составлялъ. Тучка — утесъ — грудь — великанъ, а что, кажется, проще, чѣм «ночевала», а вотъ — какъ это вмѣстѣ красиво! Просто плакать хочется. Какъ вы хорошо выдумываете!..

Это были мои собственныя мысли въ устахъ Елизаветы, Такъ именно я чувствовалъ и думалъ маленъкимъ мальчикомъ. Живу я въ моей Суконной Слободѣ, слышу слова, сказанныя такъ или иначе, но никакъ на нихъ не откликается душа. А въ театрѣ, кѣм-то собранныя, они прiобрѣтаютъ величественность, красоту и смыслъ…

А тутъ еще свѣтъ, декорацiи, таинственный занавѣсъ и священная ограда, отдѣляющая насъ, суконныхъ слобожанъ, отъ «нихъ», героевъ, въ красныхъ сафьяновыхъ сапогахъ… Это превосходило все, что можно было мнѣ вообразить. Это не только удивляло. Откровенно скажу — это подавляло.

Я не зналъ, не могъ опредѣлить, дѣйствительность ли это или обманъ. Я, вѣроятно, и не задавался этимъ вопросомъ, но если бы это былъ самый злокачественный обманъ, душа моя все равно повѣрила бы обману свято. Не могла бы не повѣрить, потому что на занавѣсѣ было нарисовано:

У лукоморья дубъ зеленый.Златая цѣпь на дубѣ томъ…

Вотъ съ этого момента, хотя я былъ еще очень молодъ, я въ глубинѣ души, безъ словъ и рѣшенiй, рѣшилъ разъ навсегда — принять именно это причастiе…

И часто мнѣ съ тѣхъ поръ казалось, что не только слова обыденныя могутъ быть преображены въ поэзiю, но и поступки наши, необходимые, повседневные, реальные поступки нашей Суконной Слободы, могутъ быть претворены въ прекрасныя дѣйствiя. Но для этого въ жизни, какъ въ искусствѣ, нужны творческая фантазiя и художественная воля. Надо умѣть видѣть сны.

И снится ей все, что въ пустынѣ далекой,Въ томъ краѣ, гдѣ солнца восходъ,Одна и грустна на утесѣ горячемъПрекрасная пальма растетъ…

«Медея» и «Русская Свадьба», впрочемъ, не самое первое мое театральное впечатлѣнiе. Можетъ быть, и не самое рѣшающее въ моей судьбѣ. Первые театральные ожоги я получилъ въ крѣпкiе рождественскiе морозы, когда мнѣ было лѣтъ восемь. Въ рождественскомъ балаганѣ я въ первый разъ увидѣлъ тогда ярмарочнаго актера Якова Ивановича Мамонова — извѣстнаго въ то время на Волгѣ подъ именемъ Яшки, какъ ярмарочный куплетистъ и клоунъ.

Яшка имѣлъ замѣчательную внѣшность, идеально гармонировавшую съ его амплуа. Онъ былъ хотя и не старъ, но по стариковски мѣшковатъ и толстъ, — это ему и придавало внушительность. Густые черные усы, жесткiе какъ стальная дратва, и до смѣшного сердитые глаза дополняли образъ, созданный для того, чтобы внушать малышамъ суевѣрную жуть. Но страхъ передъ Яшкой былъ особенный — сладкiй. Яшка пугалъ, но и привлекалъ къ себѣ неотразимо. все въ немъ было чудно: громоподобный грубый, хриплый голосъ, лихой жестъ и веселая развязность его насмѣшекъ и издѣвательствъ надъ разинувшей рты публикой.

— Эй, вы сестрички, собирайте тряпички, и вы, пустыя головы, пожалте сюды! — кричалъ онъ толпѣ съ досчатаго балкона его тоже досчатаго и крытаго холстомъ балагана.

Публикѣ очень приходились по вкусу эти его клоунады, дурачества и тяжелыя шутки. Каждый выпадъ Яшки вызывалъ громкiй, раскатистый смѣхъ. Казались Яшкины экспромты и смѣлыми.

Подталкивая впередъ къ публике, на показъ, своихъ актеровъ — жену, сына и товарищей — Яшка подымалъ въ воздухъ смѣшное чучело и оралъ:

— Эй, сторонись назёмъ – Губернатора везёмъ…

Цѣлыми часами безъ устали, на морозе, Яшка смѣшилъ нетребовательную толпу и оживлялъ площадь взрывами хохота. Я, какъ завороженный, слѣдилъ за Яшкинымъ лицедѣйствомъ. Часами простаивалъ я передъ балаганомъ, до костей дрожалъ отъ холода, но не могъ оторваться отъ упоительнаго зрелища. На морозѣ отъ Яшки порою валилъ паръ, и тогда онъ казался мнѣ существомъ совсѣмъ уже чудеснымъ, кудесникомъ и колдуномъ.

Съ какимъ нетерпѣнiемъ и жаждой ждалъ я каждое утро открытая балагана! Съ какимъ обожанiемъ смотрѣлъ я на моего кумира. Но какъ же я и удивлялся, когда, послѣ всѣхъ его затѣйливыхъ выходокъ, я видалъ его въ трактирѣ «Палермо» серьеэнымъ, очень серьезнымъ и даже грустнымъ за парою пива и за солеными сухарями изъ чернаго хлѣба. Странно было видѣть печальнымъ этого неистощимаго весельчака и балагура. Не зналъ я еще тогда, что скрывается иногда за сценическимъ весельемъ…