Сахарный Кремль - Владимир Георгиевич Сорокин

при ударе о стекло. Капитан ударил молоточком по колену Смирнова. Молоточек снова зазвенел. Капитан ударил по другому колену. Потом по руке. Потом по бледному, вспотевшему носу подследственного.

Молоточек звенел.

Ужас заполнил глаза подследственного до предела. Дрожь оставила его, он замер, не дыша.

— Ваза ты наша дорогая, — улыбнулся Севастьянов, заглядывая в обезумевшие глаза подследственного. — Гусь ты наш хрустальный. Все у тебя из хрусталя прозрачного — и ноги и руки, и внутренние органы. Печень, почки, селезенка — все хрустальное. Даже прямая кишка — и то звенит! А уж яйца звенят, аки колокольцы валдайские. Удивительный ты человек, Смирнов!

Подследственный сидел недвижно, как экспонат из музея восковых фигур.

— Сейчас будет для тебя подарок.

Следователь вернулся к столу, постучал по клавишам. В камере с грозным ревом возникла яркая, убедительная голограмма мускулистого, голого по пояс детины с увесистым молотом. Детина ревел, скалился и угрожающе поигрывал молотом.

— Вот что, Ваня, — следователь положил руку на мощное плечо молотобойца, — давай‑ка мы этого хрустального интеллигента разобьем на куски, а? Чтобы он больше не вредил России.

— Давай! — ощерился молотобоец.

— А‑а‑а… не‑е‑е‑ет… а… я… — слабо донеслось изо рта подследственного.

— Что — нет? — склонился Севастьянов.

Но Иван уже с ревом заносил свой молот.

— Не‑е‑е‑е‑ет… — захрипел Смирнов.

Молот со свистом описал дугу и замер в сантиметре от головы подследственного.

— Называй, гад! — зашипел следователь, хватая Смирнова за ухо. — Живо!

— Руденский… Попов… Хохловы… Бо… Бойко… — зашевелил губами подследственный.

— Мало, мало!

Молотобоец снова заревел, размахиваясь. Молот описал круг и снова замер над оцепеневшим подследственным.

— Называй! Называй! — следователь тянул Смирнова за ухо.

— Горбачевский… Кло… Клопин… Монаховы… Бронштейн… Голь… Гольдштейны…

— Называй! Называй!

— Бы… Быков… Янко… Николаевы… Те… Теслеры… Павлова… Горская… Рохлин… Пинхасов… Дю… Дюкова… Валериус… Бобринская… Сумароков… Клопин… Бронштейн… Гольдштейн.

— Этих ты уже называл. Хватит.

Следователь отпустил ухо подследственного, облегченно вздохнул, вернулся к столу, сел, закурил. Сигаретный дым поплыл сквозь замершего с молотом Ивана.

— Спасибо, Ваня, — подмигнул следователь.

— Рад стараться! — улыбнулся Иван и исчез.

Смирнов сидел в той же нелепой позе, согнувшись и запрокинув голову. Севастьянов пощелкал клавишами, названные фамилии влипли в дело, засветились оранжевым.

— Ну, вот, хоть что‑то… — следователь приводил в порядок дело.

Он докурил, взял из «несмеяны» инъектор, вставил ампулу, подошел к подследственному и сделал ему инъекцию в шею. Тело Смирнова расслабилось, голова упала на колени. Пока Севастьянов курил, подследственный приходил в себя.

— Ну, вот, ну, вот… — пощелкивал клавишами Севастьянов. — Все, как говорится, в печке.

Подследственный поднял голову:

— Пить… дайте.

— Дам, — кивнул Севастьянов, нажал кнопку.

Вошел конвоир.

— Принесите подследственному воды.

Конвоир принес пластиковую бутылку с родниковой водой «Алтай» и пластиковый стакан, поставил на стол, вышел. Севастьянов закрыл дело, налил воды в стакан, подошел к Смирнову и поднес стакан к его пересохшим губам. Подследственный жадно, в три глотка втянул в себя воду.

— Еще? — спросил Севастьянов.

Смирнов кивнул. Следователь наполнил второй стакан. Смирнов выпил. Потом выпил и третий. Бутылка опустела. Севастьянов швырнул ее и стакан в урну. Глянул на часы:

— Так.

Потер ладонями свои гладовыбритые щеки:

— Вот что, Андрей Андреич. С однодумцами твоими ясно. С бумажкой тоже. Остается токмо один вопросик.

Смирнов поднял на него свои серые, опустошенные глаза.

— Кочерга! — подмигнул ему Севастьянов и огладил усы.

Смирнов тупо смотрел на него.

— Кочерга, — Севастьянов резко, с каблучным скрипом развернулся на месте, шагнул к столу, выдвинул в нем металлический ящик.

В ящике лежала кочерга. Севастьянов взял ее, показал Смирнову:

— Твоя?

— Не знаю.

Севастьянов подошел, поднес кочергу к лицу подследственного:

— Твоя?

— Ну…

— Без «ну»!

— Моя…

— Правильно, твоя. Та самая, которую ты описал в своей сказочке. Как там у тебя: жила-была Кочерга Ивановна. Жила, жила она у отщепенца Соко… тьфу, Смирнова, да и сбежала. К нам. В Тайный Приказ. И служит теперь у нас, стало быть. А мы ей ха‑а‑ароший оклад определили. И пенсию обеспечим приличную, не сомневайся.

Севастьянов вынул из «несмеяны» миниатюрный лазер, поднес к пятке кочерги, включил. Красный луч уперся в пятку, она стала быстро нагреваться. Севастьянов принялся равномерно водить лучом по железной пятке:

— Ты, Андрей Андреич, человек православный, образованный. Понимать ты должен: каждый из нас за все ответственен. И за дела, и за слова. Ибо каждое дело на слово опирается. Там, где слово, там и дело.

Пятка кочерги раскалилась докрасна. В камере запахло кузницей.

Следователь выключил лазер, убрал в «несмеяну». Подошел к подследственному, схватил его за щиколотку ноги и резко задрал ногу вверх.

— Не‑ет… — выдохнул Смирнов.

Севастьянов прижал пятку кочерги к худосочной ягодице подследственного. Красный, раскаленный металл моментально прожег грубую мешковину тюремных штанов, с шипением впился в плоть. Смирнов завопил, задергался. Но Севастьянов крепко держал его ногу, надавливая на кочергу. Когда она перестала шипеть, он отпустил Смирнова. Тот, продолжая вопить, сучил и притопывал ногами, дергался, тряся кудрявой головой.

Севастьянов убрал дымящуюся, пахнущую шашлыком кочергу в ящик стола, вызвал кнопкой конвоира, закрыл умную машину, закрыл «несмеяну», подхватил ее, взял свое мобило и вышел из камеры.

По коридору подошел конвоир.

— Подследственного в камеру.

— Слушаюсь! — отдал честь конвоир.

Севастьянов повернулся и, помахивая «несмеяной», бодро двинулся по коридору к лифтам.

До 13:45 капитан Севастьянов работал у себя в кабинете, разбираясь с показаниями Смирнова и заводя дела на тех, кого тот назвал. И как всегда, далеко не все, названные хрустальным подследственным, имели непосредственное отношение к реальному делу о распространении крамолы. Только на шестерых завел дела Севастьянов. Но зато эти пятеро: Монахов, Клопин, Янко, супруги Анна и Борис Теслер действительно были врагами, а не «сухарями», которых в последнее время так лихо научились лепить некоторые молодые и зело борзые следователи. Таких работничков капитан Севастьянов не уважал.

Пообедав в просторной, светлой, расписанной в стиле позднего Сомова столовой, Севастьянов перешел в комнату для курения и, выпив чашку крепкого албанского кофе, выкурил черную индийскую сигару, стараясь не думать о делах. Мысли его вертелись вокруг дачи в Толстопальцево, вокруг стройки, затянувшейся до поздней осени, он снова задумался о том, что, вероятно, в этом году успеет передвинуть ворота, а вот замостить двор перед летней пристройкой уже никак не успеет, что китайские рабочие опять оказались жуликами, что хваленые водородные генераторы дают не так уж много электричества, что цены на стройматериалы за этот сезон выросли в полтора раза, что сосед по даче, думский дьяк Рябоконь уж как‑то слишком явно живет по средствам, что само по себе странно и наводит на размышление, что Нина, дуреха, хочет родить третьего и что служебный «Киа» после двух лет стал жаловаться уже