Мамонт - Кир Булычев

Гаузе листовку в комок свернул и в окошко между решетками запустил.

Комочек под луной белым мотыльком пролетел, только к земле приблизился, как из-за барака выскочил человек, Луна в погонах отражается. Полковник Бессонов не спит, бдит. Подхватил листочек, сжевал, кулаком окошку погрозил. И все тихо.

– Ничего, – сказал Гаузе. – Мы – коренные русаки, народ твердый.

Только он в кроватку нырнул, как в окне что-то показалось. Светлое.

Разделилось светлое на полоски, проникло сквозь решетку, собралось воедино.

Стоит в закуточке привидение.

Знакомый образ. В мундире генералиссимуса. С усами и орденами.

Товарищ Сталин. Полупрозрачный. Луна просвечивает.

Сказало привидение печальным голосом:

– Петр Петрович, не смущай мою державу. Учти, что ничего у меня не осталось, кроме убежища человеческих душ, которые скорбят по сильной руке и ждут моего возвращения, да этой территории. Ничего! Предупреждаю, руки прочь от моего лагеря! Во сне придушу.

– Нет, – говорит Гаузе, хоть и перепугался. – Это не материализм. Уйдите, пожалуйста. Вы меня своими дешевыми эффектами с пути не собьете. Что же, теперь прикажете всю жизнь здесь сидеть?

Но нет уже привидения – растворилось оно в темном воздухе, а в закуток дверь раскрылась – там Полина стоит.

– Ты с кем это беседовал?

– Со Сталиным. А вы что в таком виде?

Полина не ответила. Вид у нее грустный. Халат порван, на щеке царапина, волосы лохмами.

– Вас кто-нибудь обидел?

Достала Полина из стеклянного шкафчика йод, поморщилась, щеку вымазала. Сама сказала:

– Насиловали меня. Устала я от этого. Чуть я чем Бессонова обижу, начинают меня насиловать. Ну сколько это может продолжаться?

– Какое безобразие! – сказал Гаузе. – И это тоже будет учтено!

– Иди ты, – сказала Полина. – Как я есть лагерная блядь, то жаловаться некому. Спокойной ночи. Смешной ты все-таки.

И ушла.

12

Утром Петр Гаузе проснулся бодрый, голодный, к борьбе готовый.

Таких у нас не любят. Его бьешь, а он все борется.

За окном сирена. Лагерь поднимается.

Гаузе под конвоем в сортир сходил, утренней баланды похлебал. А там и снова сирена гудит, на работы заключенных созывает.

Гаузе – к окну, прижался к решетке, смотрит, какая жизнь там идет.

Народ из бараков на плац тянется, охранники ругаются, перекличка идет. Зэки пожилые, даже старые есть. В драных ватниках да в опорках.

Пора бы из лагеря выходить, но ждут.

Дождались.

Из большого дома капитан Левкой вышел. Носом повел, строгость во взгляде.

– Первый барак! – кричит. – На художественную самодеятельность оздоровительного характера становись!

Побежали старики и пожилые люди, строятся в каре.

– Пирамиду, посвященную справедливой борьбе китайского народа против гоминьдановских предателей и мирового империализма, строй!

И послушно лезут зэки друг другу на плечи, подставляют спины и колени, строят живую пирамиду, как на физкультурном празднике. Качается пирамида под студеным ветром, трудно.

– Наверху! – кричит Левкой. – Где держатель красного знамени?

Но нет никого наверху. Незавершенная пирамида. Потому что положено там стоять Сидорову, зэку № П-234, погибшему в лесу.

– В больнице он, – сказал кто-то.

И вот уже топот в коридоре – бежит солдат, хватает Гаузе.

– На торжественную пирамиду, бегом!

Привели Гаузе, в одних кальсонах, суют в руки красное знамя с пятью китайскими звездами, и лезет он послушно по старческим плечам, а его зэки подгоняют: скорей, сил больше нету!

Добрался Гаузе до вершины. Знамя развернул. Далеко внизу Левкой успокоился, радуется торжественному виду.

Гаузе покачивается, словно плывет по бурному морю, ветер знамя из рук рвет. И момент подходящий. И кричит бесстрашный Гаузе:

– Товарищи! Вас обманывают! В Китае власть захватила клика Мао Цзэдуна! Никакой поддержки клике! Вас обманывают…

Но рухнула пирамида, не выдержали старческие плечи. И с высоты грохнулся Петр Гаузе, держась за китайское знамя.

Левкой повелел:

– Бездельники, симулянты! Контры! Всех без горячего!

Зэки строятся, а Гаузе в больницу вернулся.

В закутке изменения. Бессонов пришел, сталинский портрет принес, на стенку приколотил.

– Ты ему в глаза гляди, – приказывает. – Может, стыдно станет.

– Нет такого человека, – Гаузе настаивает. – Памятники его сняли, города обратно переименовали, колхозы тоже.

– А Сталинград? – Бессонов спрашивает. – Что с ним?

– Волгоградом называется, – сказал Гаузе. – На всех картах.

– Значит, Волгоградская битва теперь? Ну и сволочь ты, П-234, но завираешься.

Махнул рукой, расстроился такому упорству. Ушел.

Вместо него другое явление: Полина. Красивая, только йодом шрам покрытый через всю щеку.

– Как тебя зовут? – спросила Полина.

– Петр Гаузе.

– А номер какой?

– Нет у меня номера. Теперь свобода. Все без номеров ходят.

– Не внушай иллюзий, – сказала Полина. – Ведь хочется верить.

– Вы верьте, обязательно верьте.

– Обидно разочаровываться. Хотя что мне – везде одинаково.

– Здесь у вас привидения ходят, – переменил тему Гаузе.

– Ага, я как-то видала, издали. Генерал какой-то. Наверно, из замученных. Одних генералов здесь штук сто замучили.

– Нет, не генерал. Сталин.

– Его сюда не сажали. Я бы узнала.

– Но ведь ходит.

– Нет, я бы узнала.

– Я его точно узнал. С погонами и с усами.

– Молчал бы ты лучше, Гаузе. И так тебя за Гитлера здесь держат. У них просто. Приговорят, в пакет, и задохнешься.

– Но они уже сомневаются. Я в них сомнение заронил.

– Глупый ты, Петя. А что с того, что Сталин помер? Они этого Сталина и в глаза не видели. Они сами по себе. И никто их не тронет.

– Как увидят, так тронут. Обязательно тронут.

– А так уж ты уверен, что никто про наш лагерь не знает?

– Я убежден в этом.

– А с кем он по телефону разговаривает?

– Нет у него телефона. Провод разрезан.

– А я слыхала.

Тут Павлик пришел, Полину отослал по делу. Был он взволнован, молоденький, а старичок.

– Вы уж простите, – сказал, – но, если ваши сведения правильные, как мне можно рассчитывать работу по специальности найти?

– Как доктору медицинских наук?

– Нет, – сказал Павлик. На кровать с краю присел, чтобы потише говорить. – Я писатель. И художник.

– И что же вы написали? Воспоминания?

Невзлюбил Гаузе Павлика. Что ты будешь делать? Не за его прошлое, а за зубы Чапаева.

– Я роман написал. И еще повесть. И несколько картин имею. Кроме того, из корней и сучков могу делать композиции. Я вам балерину Уланову покажу. Не отличите от настоящей.

Смылся Павлик, а тут уж и капитан Левкой в дверь лезет.