Мамонт - Кир Булычев

Лицо старика в крови, усы в крови. Бьется старик, хрипит, а в дверях – товарищ полковник. Весь из шариков, наблюдает. Встретил взгляд Петра Гаузе, прямым ходом к нему, присел на край нар, словно в гости заглянул.

—Как тебе у нас? – шепнул.

—Что происходит? Куда я попал?

Полковник щупал ткань джинсов.

—Товарищ полковник…

Полковник пальцем помахал перед носом, шепнул Гаузе на ухо, дружески:

—Я тебе, падло, не товарищ, тамбовский волк тебе товарищ. Так, может, ты вовсе и не П-234?

—Вот именно.

Старик завопил, полковник поморщился.

—Гаузе, говоришь?

—Гаузе, Петр Петрович.

—Дурак ты, что ватник снял. Теперь ты – П-234, навесим тебе еще одну десятку, помяни мое слово. Иного выхода нам отчетность не позволяет. Если тебя не будет, на что мы П-234 спишем?

Звяк – зуб об алюминиевую тарелку.

—Коренные рвать? – спросил молодой доктор.

Полковник легко вскочил с нар, подбежал, заглянул в рот старику.

—Оставляй. Пускай побалуется. Мы не изверги.

Старик обмяк в кресле. Кровь струилась по серой рубашке, по кителю, на кальсоны, на сапоги.

Полковник вытащил из кармана синих галифе плоскую фляжку. Подошел к молодому доктору, тот голову быстро запрокинул, ему в горло из фляжки было налито. Потом полковник к женщине подошел. Та отвернулась.

—Полина, за службу, – сказал полковник. – Прими.

Пожал плечами, поглядел на Гаузе, словно хотел и ему предложить, но передумал, спрятал фляжку и пошел вон.

Солдаты наклонили кресло, свалили старика на пол. Женщина собрала инструменты со столика в чемоданчик. Отдельно унесла тарелку с зубами. Солдаты остальное унесли. Старик лежал, открыв рот – а зубов нет. Ни одного – только черные десны.

6

В полдень принесли две миски с баландой. Откуда-то слово вспомнилось. Старик мычал, страдал. Может, ему теперь челюсти вставят?

—Вам челюсть вставят?

Старик головой покачал, взял свою миску, всосал жижу беззубым ртом, потом пальцами ошметки капусты в рот заложил, поглубже затолкал, сглотнул. Что-то сказал, а что – непонятно.

Старик вытер сапоги рукавом рубахи, добрел до стенки, стал в нее отстукивать. Потом послушал, что отвечают.

Но тут пришел солдат, позвал:

—П-234. На суд.

Старик от стучания отвлекся, хлопнул Гаузе по спине: иди, мол.

По обе стороны коридора запертые двери. Одинаковые. В коридоре сыро, голые лампочки кое-где.

Солдат провел Гаузе по узкой лестнице, по коридору – почище. Там, за решеткой, второй солдат ждал.

—Повестка есть? – спросил.

Гаузе послушно показал ему повестку.

—А фотография? – спросил солдат.

—Не было, – сказал Гаузе.

—Тогда иди фотографироваться. А то дальше не пустят.

Завели Гаузе в маленькую комнату. Там стоял аппарат на ногах, большой, старинный. Старый фотограф вышел из-за занавески, замахал руками:

—Нет! Нет, ателье закрыто!

—Надо, – сказал солдат. – Суд ждет.

Старичок убежал за ширму, вынес оттуда помазок, кусок мыла, горячую воду и стал Гаузе брить.

Солдат стоял в дверях, курил, отчего было такое шевеление в душе, что помереть хотелось. Гаузе отработанный дым втягивал ноздрями – со всей комнатки дым к нему тянулся. Покурил.

Старичок брил и все спрашивал:

—Не беспокоит?

Гаузе не отвечал. Гаузе думал. Потом спросил:

—Вы давно здесь?

—Ах, что вы, – сказал фотограф. – Разве можно?

Он унес парикмахерские инструменты, прибежал с коробкой красок. Пальцами по щекам – румянец размазал, голубым под глазами…

—Вы будете у меня интеллигентный человек.

Белилами – лоб. Замер. Спросил:

—Усы делаем?

Солдат подошел, поглядел.

—Гитлеровские?

—Можно гитлеровские. Тогда суд строже станет.

—Зачем же мне гитлеровские? – спросил Гаузе. – Я без усов обойдусь.

—Делай гитлеровские, – сказал солдат.

Старичок – чирк-чирк под носом. Гаузе уже знал, что у него гитлеровские усы. Конечно, суду не понравятся такие усы. А старичок уже чуб на лоб начесывает, салом примазывает.

—Гадок? – спросил у солдата.

—Гадок, – сказал солдат. – Фотографируй.

Гаузе бы поднять руку, стереть усы и чуб, да рука не поднимается. В общем, все равно, это же скоро кончится.

Старичок нырнул под черное покрывало. Оттуда:

—Улыбайтесь!

Из объектива – стекло в сторонку – вылетела птичка, пискнула, спряталась.

—Всё! Отличные кадры!

Старичок засунул руку сверху в ящик аппарата. Вытащил фотографии.

Гаузе поглядел.

Фотографии были Гитлера. В парадной ферме, с Железным крестом на груди. Совсем на Гаузе не похожи.

—Это не мои фотографии.

—Ах, какая разница, – сказал фотограф. – Других мы не делаем.

Пошли они дальше. Через холл, по широкой лестнице. В большой зал.

Стол вдоль стены. За столом полковник сидит. Капитан Левкой. И еще один лейтенант.

Гаузе поставили у другой стены. Два солдата по обе стороны.

Офицер с Левкоем в шахматы играли. Полковник новый пакет надувал, целенький.

—Привели, – сказал солдат. – Вот повестка. И фотографии.

Офицеры стали фотографии разглядывать. Разглядывают, потом на Гаузе смотрят, сравнивают.

—Он, – сказал наконец полковник. – Фашист номер один.

—Гитлер, – сказал Левкой. – Никакой ему пощады.

—Никакой пощады, – сказал второй офицер. – Твой ход, Левкой.

Полковник отложил в сторону фотографии и повестку.

—Читай дело, – сказал он солдату.

Солдат тот вышел из стены. С папкой в руке. На папке большими буквами: «ДЕЛО».

Прочел:

—Слушается дело Сидорова Семена Ивановича. Он же Адольф Гитлер. Год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот сорок пятом году за укрытие своего прошлого и распространение порочащих слухов, по статье 58-а с конфискацией имущества и поражением в правах.

—Сколько ему сначала дали? – спросил полковник.

—Сначала ему смертная казнь через повешение пошла, потом помиловали. Двадцать пять.

—Я сорокового года рождения, – сказал Гаузе.

—Молчи, голубчик, не перебивай, – сказал полковник. – По тебе видно, что ты не старый. Не волнуйся, Адольф. Мы же тебя теперь за побег судим. Мы не мстители. Мы – товарищеская чрезвычайная тройка, понимать нужно.

—Но мне-то можно сказать? Ведь побега не было.

—Правильно, – сказал Левкой. – И быть не могло. От нас не бегают.

Второй офицер достал бутерброд, стал жевать, а Левкой сказал:

—Еще попрошу ему десять суток прибавить карцера. Он меня за палец укусил. Сопротивлялся при аресте.

—Я не сопротивлялся.

—Молчать!

Левкой палец поднял, всем показал. Палец был гладкий, некусаный, белый. Полковник покачал головой и сказал Петру Гаузе:

—Стыдно-то как. Людей за пальцы кусать. А об инфекции ты подумал? А