Время далекое и близкое - Василий Коньков

Мы долго тискали друг друга не в силах сказать что-то членораздельное. Потом он внимательно посмотрел в мои глаза и, медленно растягивая слова, сказал:

- Наконец-то нашелся командир, вот как хорошо-то...

Миша плохо слышал. Под Киевом в 1920-м он со своим эскадроном попал под артиллерийский обстрел неприятеля. Осколками разорвавшегося рядом снаряда убило его лошадь, а самого Климова взрывной волной отшвырнуло далеко в сторону. Командира эскадрона конники подобрали в глубоком беспамятстве. Последовали долгие месяцы лечения. За несколько дней до нашей встречи врачи снова осматривали его и вынесли суровый приговор: нужен покой и только покой.

Ни о какой дальнейшей учебе он и не помышлял. Показал на походный сундучок, приглушенно сказал:

- Поеду на свою Смоленщину. Дядя там, Петр Иванович, делами коммуны правит, просит помочь...

Я посмотрел на него. Ранняя седина и не по возрасту глубокие морщины конечно же состарили моего друга. Но глаза! Мишкины честные глаза! Они искрились по-прежнему горячо и задорно, как в первые дни нашего знакомства в Симоновке. На прощание Михаил тихо сказал:

- Ты приезжай, Василий, к нам с дядей на Смоленщину. Он ведь всегда любил тебя, да и я не чужой...

Жизнь после этого так закрутила меня, что дороги наши так и не пересеклись больше. Но однажды я все-таки навел справку о Климовых. Обоих уже не оказалось в живых.

Петр Иванович и его племянник, Михаил Климов, до конца выполнили долг коммунистов, как говорили в те годы, "сгорели на работе".

Глава II.

Надеваю красноармейскую шинель

Человеческой памяти свойственно одно удивительное качество. На своих заветных полках она особенно заботливо хранит только то, что дорого ее хозяину. Бывает так, ты случайно взял в руки какую-то стародавнюю вещь, сам не ведая о том, оказался во власти будоражащих душу воспоминаний.

Есть в моем немудреном семейном архиве вещи, соприкосновение с которыми приближает далекие события, пережитые вместе с Родиной. Одна вещь из архива особенно дорога. Время, правда, обошлось с ней круто. Корочки небольшой книжки порядком обветшали, надписи повытерлись настолько, что фамилию владельца можно скорее угадать, нежели прочитать. Это красноармейская книжка. Датирована она 1920 годом. В тот сложный и многотрудный для Советской Родины год я стал красноармейцем, человеком государственным.

Получилось так, что весной 1919 года снова пришлось уехать в Троицкое. Пришло тревожное письмо, в котором родственники сообщили о тяжелой болезни мамы. Заводские товарищи помогли быстро собраться в дорогу. Они наказывали долго там не задерживаться. Но дела сложились так, что в селе я пробыл целый год.

Каким увиделось в этот раз Троицкое? Оно бурлило и клокотало. Огненные события революции, гражданской войны своим жарким пламенем обожгли сердца многих моих земляков. Некоторые из них воевали с белогвардейцами за власть Советов. Вернувшись по ранению к родным очагам, они привезли в Троицкое свободный революционный дух, жажду борьбы с богатеями-кулаками. Фронтовики устраивали сходки, говорили о новой жизни, о том, что строить ее надо всем беднякам сообща. Это волновало, будоражило людей. Были среди крестьян такие, кто присматривался, примерялся к новым порядкам и только потом принимал новую власть, были и такие, кто неистово желал близкой смерти революции, молодой Советской власти. Мы, сельсоветчики, глаз не спускали с них, не раз давали им отпор.

Судьба снова столкнула меня с кулаком Анфимом Куракиным. Была у него в селе небольшая лавочка. Среди сельчан ходили упорные слухи, что сбывает он краденые товары. Об этом не раз сообщалось в уезд. Как-то оттуда приехали конные милиционеры. Мы их сразу же повели в куракинскую лавку, чтобы немедленно арестовать ее хозяина. И застали его врасплох. Милиционеры произвели обыск, обнаружили большие запасы керосина, чая, мануфактуры. Все это было конфисковано. Кулак площадно ругался, грозил попотчевать нас свинцом. Но сам схлопотал пулю. Дошли до села слухи, что при попытке к бегству его застрелили.

Мне как сельсоветчику разное приходилось делать. Вместе с товарищами решали многие тяжбы, связанные с землей, разъясняли сельчанам политику партии. Нередко случалось вступать в стычки с бандитами, объявившимися в окрестных лесах.

Вот за такими хлопотами меня и застал 1920 год. Неспокойным он оказался для жителей Троицкого. Часто село оглашалось причитаниями женщин, провожавших мужчин на гражданскую войну.

Все меньше на пятачке у сельсовета собиралось молодежи, все грустнее были песни некогда веселых девчат. Многие жили в тревожном ожидании: в чей же следующий дом придет повестка?

Как-то я возвращался из уезда, где мы улаживали дела, связанные с земельными наделами. Встретился с соседкой, а она глаза испуганно опустила. Поспешил в избу. Переступил порог и увидел гостей. На лавках чинно сидели троицкие старики, с которыми я, бывало, до хрипоты говорил о политическом моменте. На сей раз не спорить они пришли. В выходных поддевках, с боевыми регалиями, старики выглядели внушительно. Старший из них почтительно встал мне навстречу и начал говорить, чтобы как-то снять напряжение. Мама сидела на лавке и молчала. В руках у нее был лист бумаги. Я понял, что это повестка.

Мы пригласили всех за стол. Появилась к случаю припасенная бутылка водки, нехитрая еда. Снова поднялся старейший. Солидно откашлялся и степенно, как это умеют только в деревне, заговорил:

- Василий, сынок, выслушай наше слово. Про Советскую власть ты нам много хорошего рассказывал, помог уяснить, что это наша, народная, власть. Защити ее от супостатов. Помни, в селе тебя любят и ждут домой...

Уходил я из родного дома уже знакомой дорогой. Стояла ранняя весна. Густые утренние туманы жадно поглощали остатки лежалого снега. Косогоры, бугры, первыми освободившиеся от плотных белых шуб, ощетинились против несмелых морозцев прошлогодней травой и, казалось, удивленно глазели в распадки, где чудом удерживались подледеневшие пролежни. Это была моя земля! До боли родная и понятная. Я был вхож в каждый перелесок, знал глубину каждого речного омута. И вот теперь прощался с ними, не загадывая, удастся ли свидеться снова. Я снова вступал на большую жизненную дорогу. Она уже вывела меня в такой огромный и такой интересный мир, познакомила с сильными и смелыми людьми, пролетариями, совершившими самое великое событие нашего века - Великую Октябрьскую социалистическую революцию.

Не помню, сколько суток везли нашу команду из Михайлова. Небольшой паровозик отчаянно напрягал силенки на подъемах, надрывно пыхтел. Нередко он останавливался то в Ожерелье, то в Кашире, то в Михневе, чего-то выжидал, кому-то уступал дорогу. Но вот проехали Москву, Клин, и эшелон прибыл в большой город. Мы узнали, что это Тверь, место нашей службы. Кто-то удивленно спросил: с кем, мол, здесь воевать будем? Нам объяснили, что прежде мы пройдем двухмесячную военную подготовку.