Лгунья - Сусанна Михайловна Георгиевская

расплакалась. У доброго малого сжалось сердце. Он принялся целовать ее плачущие глаза, платье, руки; гладил Кирины брови, влажные щеки.

– Но ты же клялся… Клялся! Ты землю ел…

– Да. Но что же мне делать, если активная роль…

…Пустынными стали улицы. Тут и там раздавались чьи-то шаги, такие отчетливые в тишине городской ночи…

Солдаты, несшие караул у Ленинского Мавзолея, стояли недвижные, бессменные, как мгновения, – ибо время движется, солдаты сменяются, но неизменны мгновения во времени: в каждых сутках – часы; а в месяцах – сутки; а год – дробится на месяцы… Такова жизнь.

Дробятся темные воды Москвы-реки… Погасло одно окно, четыре, шесть, десять… Редкими стали световые дробящиеся дороги.

Ночь. На смену ей, как оно и положено, грядет утро.

– Сева, я пить хочу.

– Здесь, Кирилл, понимаешь ли, где-то близко был автомат. Вот! Погоди, у меня в кармане есть мелочишка.

Они пили воду с сиропом и без сиропа. Они чокались и, сталкиваясь носами, пили одновременно из одного стакана.

Он все бросал и бросал в автомат трехкопеечные монеты… Подставив руки, она набрала в ладони пузырившейся воды, умыла лицо.

Осторожны шаги городского солнца. Тихо выкатило оно на площадь. Проехал, твердо помня свои дневные обязанности, грузовичок, развозящий хлеб. Промчалась «Скорая помощь».

Прохожий. Еще один…

– Значит, сегодня вечером?

Взмах ресниц.

– Где?.. Давай на площади Пушкина.

– Что ж. Давай.

– В котором часу?

– В шесть. Только, пожалуйста, не опаздывай, Севка…

Она поднимается вверх по лестнице. Как ни странно, но двери распахиваются мгновенно. У дверей – одетая Мария Ивановна. Глаза ее сухи и страшны. А лицо заплакано.

– Ты… Ты жива?!

– Ой, мама… Какая ты скучная!

– Знаешь ли, раньше сама народи детей… А потом, потом…

Слов недостало. Мария Ивановна размахнулась и отпустила Кире увесистую пощечину.

– А-а! – заорала Кира.

…Сделалось тихо.

– Погляди-ка в щель… Как же так, не узнала, не расспросила! Если что с ней случится, я… я… – бормотал подвыпивший от тоски и тревоги Зиновьев. – Ты думаешь, наша дочь – обыкновенная девушка?.. Нет!.. А ну погляди-ка в щель… Помнишь, в школе у них девчонка спрыгнула с лестницы! С четвертого этажа… Из-за матери. Крикнула: «Пожалеешь!» – и головой вниз… Пусть как хочет, что хочет… Пойди погляди-ка в щель! Тоже мать… Э-эх! Да лучше бы ты меня варом обварила!.. Да лучше бы ты у меня руку оттяпала… Правую. На, бери.

– Пара пятак, – отвечала Мария Ивановна. – Яблочко от яблоньки недалеко катится. Отцова дочка – вот она кто, твоя «необыкновенная»!

О сострадании

– Это ты, Всеволод? А мы-то думали, может ты укатил в Питер.

– Надо будет – укачу в Питер.

(Старик и Сева, одинаково властные, не давали друг другу спуску.)

– Когда же и погулять-то, если не смолоду? – осторожно вмешалась мать. – Он ни разу не приходил выпивши. Нет у нас на него обиды.

– Молчи! Ты ему не судья. Ты ему потатчик!.. Еще бы недоставало, чтоб выпивши!.. Не время вроде бы для гулянок… А ежели подоспело – пусть женится. Что ж!..

– Ты уж скажешь, отец, – заскрипев пружинами, робко сказала мать.

Сева, не соизволяя ответить, прошел к себе. Он хлопнул дверью так громко, что разбудил Катю.

– Сева?.. Она меня била… Била!

– Кто избил? Что случилось?! Говори толком. Тише, на нас оглядываются… Ну? Говори.

Кира не в силах была говорить. Упав на скамейку, она заплакала и вдруг, – он не сразу понял это и от срама зажмурился, – прижалась с маху к его плечу.

Они сидели в одном из самых людных городских скверов, в час пик. Он чувствовал сквозь рубаху тепло ее слез, она жалась к нему, как будто хотела в него вдавиться. И… такова уж беспримерная несправедливость жизни – в эту минуту первой (и полной) Кириной искренности ему захотелось отодрать ее от себя, как отдирают вцепившегося котенка… Только то он и видел, что ее сутулую спину и острые, шершавые, вздрагивающие локти.

– Кира, тише… Ты соберешь толпу.

– Наплевать! Пусть.

Поморщившись, он вспомнил о Кате, своей сестре. Разве она могла бы – какое бы с ней ни случилось горе – так открыто его выплескивать? Нет. Их Катя… Одним словом, совсем, совсем другой она человек…

…Никто из ребят никогда не бывал у Костыриков. К Кате не приходили в гости даже подруги. «Мой дом вам не проходной двор», – говорил отец.

Однажды, возвращаясь с вечерней смены, старик Костырик застал внизу, у подъезда Катю с каким-то мальчиком. Мальчик робко держал в руках Катин школьный портфель.

– Домой, непутевая! – заорал отец. И, сдвигая брови, поволок ее вверх по лестнице.

Катя тихо плакала, но не сказала отцу ни слова. Перечить она не смела.

Сева не подошел к сестре, чтоб утешить ее. Он считал, что отец поступил хоть и грубо, но по существу правильно. Девушка!.. Оба они несли за нее ответ.

… – Кира, ты на меня не сердись… Неужто родители никогда и пальцем до вас не дотрагивались?..

– Дотрагивались… Только не до меня… Я – старшая… И я думала, что меня в семье ува… уважают… Севка!.. Я целый день ничего, ничего не ела!

Он с облегчением отстранился, слегал до угла и купил ей в будке хрустящий картофель.

Отойдя в сторонку, Кира принялась есть. Съела все, до последнего ломтика.

– Вытри! – И она протянула ему ладони.

Он подобрал кулек, который она швырнула на мостовую, скомкал его, положил в урну…

– Прошу! (Он подал ей сложенный вчетверо носовой платок.)

– Целый день ничего-ничего-ничего… Даже кусочка хлеба…

Он неторопливо зашагал к булочной и принес ей сдобы.

На этот раз она ела медленно и лениво, повернув в его сторону задумчивые, совершенно детские, опухшие от слез глаза.

– Сева, уйдем… Все отчего-то на нас уставились…

– Еще бы! Ничего, Кириллка, не унывай! У меня как раз билеты в «Россию».

– Нет, лучше куда-нибудь, где никого-никого. Я их всех ненавижу… Понял? Всех! Всех!

* * *

Погасшим взором глядела она в окна раскачивавшегося трамвая.

Молчали.

«Ничего не скажешь, славно развлекся перед экзаменом. Неплохо провел вечерок, Костырик!»

Конечная остановка.

Нежно и жалобно шелестели кроны деревьев, похожие на метелки. Голыми были их общипанные стволы. Вот надпись на старом ясене: «Саша + Таня = Любовь».

Кира сидела, опершись о ствол, глядя злыми, невидящими глазами на эту дурацкую надпись. И вдруг, сощурившись, заговорила о матери… Говорила шепотом, проклиная ее, обзывая дурой. Лицо у девочки побледнело, ноздри раздулись…

– Сева!.. Она меня бьет… Бьет, бьет!..

Он слушал, не поднимая глаз, стиснув губы.

По Севиному разумению, мать была понятием святым, неприкосновенным даже в