Цепные псы одинаковы - Иней Олненн

Ян поспешил перевести взор вниз. И ему стало не по себе.

Посреди цветущей равнины, со всех сторон окруженной лесистыми холмами, будто открытая незаживающая рана, зияло страшное пепелище. Богатое и сильное племя жило здесь — на берегу валялись обугленные остовы тех самых больших лодок с высокой кормой и могучими мачтами. Ян воочию представил, как эти лодки бороздят морские просторы, бесстрашно зарываясь в пучину острыми носами, хотя Море ему доводилось видеть только с высоты. Что же приключилось зимой здесь, у полноводной Стечвы? Какая сила сгубила столь могучее племя? У Яна не было ответа. И тут у реки показался Ингерд.

Он медленно брел по берегу, сгорбившись, точно старик, давно призывающий смерть на свои седины. Он глядел по сторонам так, словно очутился тут впервые, словно и тут был чужаком. Да и то правда: разве это его дом? Черный пепел да головешки — все его наследство, вороны да суетливые мыши — все его родичи, где же сам не станешь зверем? Ян видел, как он застыл посреди пепелища, потом покачнулся, точно молодое дерево под ударом топора, и рухнул на землю, накрыв ее своим телом. Не ответила земля на его стон, она была мертва. И пролетел над лесом да над холмами волчий вой — страшный, холодящий — и глухим хрипом замер где-то за рекой. Вздрогнул Ян, поежился, на землю слетел, человеком обернулся, к Ингерду подошел осторожно — а ну как сгоряча в горло вцепится?

— Тяжелое горе твое, Волк, — тихо сказал он. — Нести его тебе на своих плечах до самой смерти.

Поднял голову Ингерд, отшатнулся Ян, — глаза его бешеной яростью горели, и такая жажда крови плескалась в них, что подумал Ян, убьет он его, не разобравшись.

Но нет, просветлели через миг его глаза, признал Ингерд Яна, поднялся с трудом, точно беспомощным младенцем был, и говорит:

— Погляди вокруг, светлокудрый. Видишь пепел и прах? Это душа моя под ногами твоими, сгоревшая дотла той студеной ночью.

— Велика могила, — так же тихо отвечает Ян.

Склонил Ингерд голову, темные волосы скрыли лицо, засветилась белая прядь, упав на лоб.

— Велика, — сквозь стиснутые зубы эхом отозвался он. — Да только мертвых своих мы в Море хороним, там наши могилы… И за то, что прах сородичей моих сечет дождь и сушит ветер… Клянусь, кто-то ответит за это.

Ян глядел на него и понимал, что так он и будет. Отыщет он виновного, даже если всю жизнь на это положит, и плату возьмет большую, жестокую.

Соленый ветер прилетел с Моря, жадно вдохнул его Ингерд, осушил тот ветер его непролитые слезы, поднял пепел с земли, закружил.

— Погляди, сколько земли, быстрокрылый, — Ингерд повел рукой по-над Стечвой, — погляди, какая воля! Разве может быть мало такой земли?

За рекой просторы раскинулись широкие и дальние, глаз не хватало за горизонт заглянуть. Он знал, что там живут Асгамиры — род Дикого Вепря, славный род, древний.

— На них думаешь? — спросил Ян.

— Мы воюем уже много лет, — Ингерд подставил лицо ветру. — Больше некому. Медведи никогда на нас не нападали. Но та сеча темной ночью была, я могу и ошибиться. Мое сердце сомнением полнится.

Ян понимал, что эта неуверенность мучает его, грызет, как цепной пес, не дает жить спокойно.

Когда загорелся в небе багровый закат, пошел Ингерд в лес, отыскал там старую заброшенную кузницу, а в ней — в потаенном углу — бережно схороненную заготовку для клинка.

— Это будет новый меч, и владеть им будет новый Ингерд Ветер. Лети домой, быстрокрылый, ибо ковать я его буду один.

Ян не стал спорить, понимая, что сейчас самый желанный друг Ингерда — одиночество, поэтому он не стал искушать судьбу и подался на юг, домой.

— Как он? — первым делом спросил знахарь, едва Ян переступил порог.

— Да никак, — Ян добрел до лавки и опустился на нее совсем без сил. — Там не осталось даже травинки. Он будет мстить, колдун, и могучий клинок поможет ему в этом, ибо ярость — его рукоять, гнев — его лезвие и ненависть — его острие. Не хотел бы я попасть в число врагов этого чужака.

Знахарь протянул ему деревянный ковш.

— На-ка, выпей кошачьей травки да поспи как следует.

Ян спал день и ночь и еще один день, два раза знахарь клал на окно для домового свежую горбушку, посыпанную солью.

Ингерд пришел через десять дней — угрюмый, худой, с заросшим щетиной почерневшим лицом, и при нем был новый меч. Знахарь ни о чем не спросил его, но во всем облике чужака явственно читалась обреченность, смерть пометила его, и бёрквы неусыпно стерегли его душу. Вяжгир тяжело вздохнул. Он не умел лечить такую болезнь, тут бессильны все травы и заговоры, а других средств он не знал.

До ночи Ингерд метался по избушке, проклиная врага, чьего имени не знал, до ночи бился о стены, не имея сил жить и не имея права умереть, не отомстив. Велики были его страдания, выжигали изнутри каленым железом. Потом он вышел на улицу, долго сидел, глядя на закат, да так и уснул, повалившись в траву.

А знахарь все ворочался с боку на бок на меховом одеяле и думал: а не позвать ли ему опять эриля Харгейда? Только он владел эльдаикой — Магией Рун, в его могуществе Вяжгир не сомневался. Может, совет какой даст… Он еще раз вздохнул. Нет, когда дело маэра касается, советы тут не помогут.

На полке над очагом звякнули чашки, а потом шорох раздался, будто мышь пробежала.

— Ну-ну, не балуй, — миролюбиво произнес знахарь. — Поди-ка лучше погляди, как там парень, жив ли.

В каждом жилище полагалось иметь домового — доброго духа, за хозяйством присматривающего, оберегающего дом от злых, мстительных бёрквов. При случае домовой мог даже подраться с бёрквами, если те желали хозяевам навредить. Одинокий знахарь часто заводил разговоры со своим домовым, хоть ответов и не получал и самого домового не видел, человеческому глазу видеть духа не полагается. А с появлением в избушке чужака домовой и вовсе где-то затаился, только изредка шуршал по ночам да на рассвете.

Наутро знахарь сказал Ингерду, когда тот умывался в ледяной воде грозового ручья:

— Тебе надо прибиться к какому-нибудь роду.

По пояс голый Ингерд выпрямился, в желтых зрачках вспыхнул гнев. Но малорослый щуплый знахарь не отступил перед высоким могучим чужаком, и тот, как прежде Ян, сдался его силе.

— Чего злишься? — сердито спросил знахарь. — В одиночку тут не живут. В одиночку ты никто. Любой подрежет тебе лапы.

— Мне никто не нужен, — глухо ответил Ингерд и отвернулся.

— Аюл, — фыркнул знахарь, бросая полотенце на разукрашенную шрамами спину. — Сам умом-то пораскинь: как против врага без стаи выживешь? Кто прикроет, когда в бой пойдешь?

Ингерд понимал, что знахарь прав, но мысль войти в чужую семью, когда болит еще душа о своей, жгла его.