Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

в работе. Да так, что и поразишься. Пришли мне — спиши — из письма об искусстве, о «влияниях». Про-сит приятель40. А я не вспомню. — Обмираю от жасмина! Понимаю твое… — сам головой в куст… — не передать. У жасмина есть чуть общее с флердоранж, в запахе, в томлении… Помнишь, в «Богомолье»? Это я, а не Домна Панферовна41 — так обмирала. В аромате жасмина — есть волнующее, томящее, дразнящее. В оранже — тоньше. Самое страстное, близкое к… секс… — в иных орхидеях. С любкой у меня связана первая влюбленность — в Таню… — когда мне было 12 л. Как услышу любку… — образ _ж_е_н_щ_и_н_ы… и — сладострастие… Если бы слить тройку: любку, жасмин, оранж?! — овладела бы страсть, замучила бы!

«Шалая»? Мне это знакомо… я сам такой, порой… был, по крайней мере… — но никогда не грязнился. А — истомлялся… Но если бы ты была со мной… — совсем… — я привлек бы к _с_ч_а_с_т_ь_ю… — эти страстные «души» — кремово-бледнушек, страстунь скромных… о, ка-кие!.. Это чудесный аккомпанимент к лю-бовному экстазу. Духи меня очумляют… такой вдруг пожар вспыхнет…

Описался я: конечно, Ирина, в «Дыме», — не хотел бы я, чтобы ты ее повторила. Нет, ты не «гурманка», и не безвольная. Ирина — чтобы «и волки сыты, и овцы целы». — Роман этот «нарочитый», фальшивый. Таня — бледна, божья коровка, ну, какое с ней у Литвинова42 могло быть счастье! Все белые нитки, нарочитость. Самонатаскивание. Не сумел Тургенев одолеть. Тут от Виардо в нем что-то. Та была жох-баба, практичная… слизывала сливки… Надумана Ирина. И как глуп повод московского «разрыва»! И этот глупый «бал»! Тут Тургенев — никуда. Как романист, он — грош, сильно раздут. Лучшее — повестушки, — самое лучшее — «Первая любовь», — это пережи-то. Чудесны очерки из «Записок охотника». Этот не пройдет «по всей Руси великой»43 — «Нургет»44 ты должна бы прочесть не в переводе. Перевод обледнил. И не вишни, а черешни. Ты переоцениваешь «Под горами» — «Любовь в Крыму». Это далеко несовершенное, «проба», шутка. Не бойся «оглядок» и «не полагается». Оставайся собой. Рядиться по моде… — почему не рядиться?! Рядись, глупочка… милка моя… — хоть на голове ходи, — еще прелестней будешь, если можно. Но — всегда собой останься. И не смущай себя — какая ты «провинциалка»? — О караимочке. Она сама захотела и по-немецки прочесть меня. Нет, она некрасива, но — порой — прелестна. И очень неправильные черты. Скульцы, очень толстые губы, очень большие глаза. Это лучшее, все искупающее. Должно быть она из страстных. Очень идет ей черное. Когда обледнит лицо — глаза живут. Очень хрупкая, совсем миниатюрная, худенькая. Ну, будто артикль д’ар[14]. И только. И внутри — ничего особенного. Это — совсем не ты. С ней приятно посидеть — я охотно бы послушал, если бы она умела играть на рояле. И должно быть горячка, м. б. спорщица. Я ее совсем не знаю, и ничего в ней меня не захватывает. Я с ней очень предупредителен, корректен, ни одного вольного слова, намека. И она — тоже. Любит мое искусство, ценит, и чуть переносит на меня, но именно как «ценящая писателя». Ей 40. Она неглупа, и, м. б. чувствует, как я к тебе. Но это ее не касается, и она знает это. — Ты — воображаешь, что в Париже все как-то особенные. Все слишком не особенное, а штандартное45 и мало _к_р_а_с_о_т_ы. Ты была бы лучшей парижанкой, — как говорят — фэн-флер[15] — и будь ты модницей, кокеткой, «игралочкой», о, ты тысячи голов свернула бы! Ты как раз — по характеру — «шик паризьен»[16]. Есть в тебе эти и-скорки… и ты умела бы шикарно носить платья… — в тебе мно-го _в_и_н_а..! — чувствую. И будь ты воистину такого «пошиба»… — несчастен был бы безумно тебя любящий… — Но в тебе — сдержка, ум, большая и страшно тревожная совесть… и еще — ты вся «для песен и молитв»46. Но любовницей ты была бы сверхочаровательной, до головокружения. Скажу — была бы прелестнейшей из супруг, — полней и выдумать нельзя. Ты же и в страсти была бы необычайна: эта сфера огромна в тебе, и очень высока, и освящённа… — не шарж или любовь-страсть, а страсть-поэзия, музыка… Никакого у меня особенного _г_л_а_з_а… — я, напротив, многого не вижу, что видят самые заурядные… я _в_и_ж_у, что мне _н_у_ж_н_о… Я никогда не помню, как были одеты те и те… — я иное _б_е_р_у, должно быть. Твой мир — и мой он. И я в «ином» мире живу, как и ты, в _т_в_о_е_м — своем. Но будь я молод, и будь ты моя… — я бы очень толкал тебя к пределу «моды», хотел бы испить все в тебе! Это и есть — шалое во мне. Мы жили бы — играли, как дети, — временами, «пока не требует поэта»47 и т. д. — безумствовали бы, азартничали… были бы «малодушно погружены в заботы суетного света». Словом, — пили бы жизнь… _н_е_ пропиваясь. Да, слава Богу, что ты — О-ля. Только т_а_к_а_я, ты и дорога мне — _у_м_н_а_я, — сердцем и рассудком! — чуткая, нервная, даже «трепыхалочка»… — но — главное — твое душевное сверх-богатство _в_з_я_л_о_ меня всего и навсегда. Увы, _к_а_к_ же _п_о_з_д_н_о_ взяло! Оля, ты не все во мне знаешь. Я не люблю интеллигентов, их стертых разговоров… их кривизны… я предпочту день проговорить с серым мужиком, со старухой, с бойким пареньком, чем час с человеком нашего круга. Я люблю все простое. Я ценю комфорт, хороший стол, красивую обстановку… — но это лишь дополнения. Я выше всех экзотических цветов люблю цветущий лужок усадьбы, рощицу конопли, — и как же люблю — воздух хлебных полей, мягкий проселок во ржи, — неповторимый дух нагрева в хлебах, к закату, после жаркого дня конца июня! Ты же понимаешь… я все сказал в своих книгах! Мои «Росстани»… — это куда же — природа-то! — захватней для меня, чем все черешневые сады Крыма… — пасеки люблю, пчел гуд… — Вот в _э_т_о_м-то я всегда был готов полюбить русскую простую девушку, Таню, Дашутку… — но у-мных! — с ручьистыми глазами, с запахом здоровья их девичьего тела, их простоты прелестной. М. б., на месяц-другой..? — Но вот от такой простой девушки я хотел бы иметь ребенка. Но это — в прошлом, в беглых думах-чувствах… — а м. б. и никогда такой мысли не было, м. б., это «натекает» в меня — для «Путей». ОлЮшка, гадкая моя девчонка, капризница, нетерпеливка… — опять