Варшава и женщина - Елена Хаецкая

Злое дело! Минуло уже восемь дней с тех пор, как Жерар явился в замок. Мужланы, работавшие при осаде, что ни час, то злобились и норовили тайно уйти домой, к своим полям, – «иначе весь наш урожай погибнет», объясняли они, будучи остановленными.

На рассвете девятого дня пробежали, держа щиты над головой, по насыпанным через ров переправам и сразу в двух местах бросили на стены лестницы. Злая Громыхалка вступила в дело и принялась крушить черепа, выбивать зубы, дробить кости, – словом, взялась за обычную свою работу. Люди Жерара, в свою очередь, пускали в нападающих стрелы и отталкивали лестницы от стен длинными шестами, однако все оказалось тщетно: спустя короткое время во дворе замка уже кипело сражение.

Было еще темно. Солнце низко висело над горизонтом, ожидая своего часа.

Ворвавшиеся стремились овладеть воротами, дабы впустить в Монтиньяк остальных, так что скоро происходящее здесь напоминало бурлящее в котле варево, когда в шапке пены бешено кружатся, тщась обогнать друг друга, куски овощей, серые от долгой варки куски мяса и многочисленные рыхлые бобы.

Сам Жерар с мечом в руке оборонял ворота, но внезапный удар по шлему, предательски нанесенный кем-то сзади, заставил сеньора Блаи пошатнуться, и тотчас обрушился на него целый град ударов, из которых тот успел отразить только два.

Таким образом ворота были открыты, и во двор хлынул широкий поток солнечных лучей, таких безмятежных, исполненных ласки и золота, что впору устыдиться озаренной ими картины.

Все оборонявшиеся, видя, что сеньор их повержен, тотчас прекратили сопротивляться и сдались на милость победителей. Жерар, хрипло, полузадушенно стеная под сбитым и смятым на голове шлемом, перекатывался с боку на бок и дергал ногой от муки.

Пройдя сквозь изливающийся с востока свет, в замок бок о бок вступили Вульгрин и Изабелла.

Захваченных в плен людей Жерара подвели к графу. Граф пересчитал их, полученное число умножил на три, округлил и во всеуслышание назвал сумму выкупа, пригрозив в противном случае нанести каждому из пехотинцев такое увечье, которое сделает их впоследствии навсегда непригодными для воинского дела.

Затем разыскали и принесли израненного Жерара и не без труда освободили его от шлема, так что граф Ангулемский вволю мог любоваться лицом своего кузена, густо-красным и уже опухшим. Шатаясь, Жерар висел на руках двух дюжих копейщиков из Монтиньяка, а еще один подпирал его сзади.

– Что ж, – молвил тут Вульгрин Ангулемский, – сдается мне, кузен, что эту битву вы проиграли.

– Я и сам так думаю, – ответил Жерар и с отвращением выплюнул кровь.

А девица Изабелла, которая все это время озиралась по сторонам, словно тщась осознать, в какое ужасное место она попала, не сдержала тут своих чувств и воскликнула:

– Боже милосердный! Как, оказывается, омерзительны мужчины!

И, громко заплакав, убежала в свои покои.

Оба кузена проводили ее удивленными взглядами, после чего встретились глазами и вдруг одновременно расхохотались – хотя, по правде сказать, Жерару каждое лишнее сотрясение в теле причиняло невыносимую боль.

Вот и настало время снова вспомнить знакомую с детских лет печаль короля Карла, который нашел на поле брани тела графа Роланда, и с ним – друга его Оливье, и епископа Турпина, отважного воина. Как велел тут король Карл вынуть их сердца и, обернув в шелк, уложить в ларец; тела же обмыть настоем перца и вина, осыпать пряностями, зашить в оленью кожу, уложить в мраморные гробы и так, под коврами, везти на телегах до Блаи, где и были они погребены в соборе Сен-Роман.

Приблизительно таким же образом возвращался в Блаю и сеньор Жерар, сравнивая себя с легендарным Роландом с тою только разницею, что граф Роланд был совершенно мертв, а князь Жерар все еще жив, хотя и едва-едва. Но в данном случае разницу надлежит признать существенной.

В неудавшейся попытке захватить Монтиньяк Жерар потерял пять человек убитыми, еще восемь были тяжело искалечены в бою, а за прочих надлежало заплатить 60 марок полновесным серебром.

Жерар лежал в телеге на попоне, снятой с Беллена, и глядел в небо, помутневшее от его страданий. Попона почти не смягчала ударов, которыми награждала сеньора де Блая дорога. А уж дорога эта расстаралась на славу: и лягала-то она его в поясницу, и пинала в бока, и лупила по голове, так что Жерар и в самом деле едва не испустил дух. Однако оставаться для излечения в Монтиньяке он наотрез отказался, ибо легче казалось ему умереть в пути, нежели сносить насмешки кузена, попреки освобожденного из заточения Понса и слезы разобиженной девицы.

Скоро показалась Блая – знакомые очертания красных стен с башнями – и тупыми, с ровной площадкой для обзора, и островерхими; а дальше – лес тонких мачт и сверкающее зеркало залива Жиронда. Нет лучше Блаи места на земле! Даже дышать полегче стало, словно тот незримый злой гном, что чугунной тушей сидел на груди у Жерара, – и тот приподнялся, дабы получше разглядеть чудесный город, окутанный светом, точно облаком.

Ну как тут оставаться лежащим в телеге? Немыслимое это дело, чтобы сеньор, пусть даже потерпевший поражение, вступал в свои владения таким позорным и недопустимым образом. И потому велел Жерар остановиться.

Расторопный Амелен (у самого рука перевязана тряпкой и через весь лоб – гигантская ссадина) склонился над телегой – разобрал приказ: князя с телеги поднять, облачить в плащ поверх кровавой рубахи, дабы скрыть многочисленные повреждения, причиненные как плоти его, так и одежде, и, усадив на Беллена, тайно поддерживать с обеих сторон. Таким-то способом, скрывая одолевшую князя печаль, следует пройти через город до самой цитадели.

Подданные Жерара ничего еще не знали о постигшей его неудаче, а поскольку ехал князь медленно, торжественным шагом, тесно окруженный рыцарями, и глядел по обыкновению свирепым и неподвижным взором, то и встречали его радостными кликами.

Только в цитадели, оставшись наедине со своими людьми, Жерар испустил ужасный вопль, исторгшийся из самой его утробы, бело закатил глаза и кулем повалился наземь.

Поднялась обычная в таких случаях суета: князя унесли в покои и уложили на жестком сундуке; домну Филиппу, вот-вот ожидавшую появления на свет потомства, до израненного мужа никак не допустили, говоря, что это будет вредно для ребеночка. Послали за капелланом в замковую часовню и за клириками в Сен-Роман. Кроме того Амелен на всякий случай отправился в город приискать там толкового лекаря, поскольку пользовавший обыкновенно князя, его супругу и приближенных только и горазд был, что отворять кровь и рассуждать о свойствах, цвете и прозрачности мочи, чем немало развлекал Жерара и утешал домну Филиппу. Однако доверять ему в делах более серьезных Амелен был не склонен.

И вот неподалеку от гавани Амелену указали одного человека, учености, по слухам, почти диавольской. Звали его Нивардом; прозвание от людей он имел «Басурман», ибо несколько лет провел в Святой Земле, где изучал медицинские науки, не брезгуя при этом никакими учителями. То и дело Нивард Басурман призываем бывал на церковный суд, где прилюдно подтверждал свою верность Господу нашему Иисусу Христу и святой католической церкви, давал присягу в том, что ни сном ни духом не предавал себя врагу рода человеческого и разъяснял различные случаи исцеления им безнадежно больных. Неоднократно преследуемый за свои медицинские опыты, он переменил уже с десяток городов (как утверждали знающие люди), и совсем недавно прибыл в Блаю из Бордо; однако на него уже донесли, будто он, словно в насмешку над деянием Сына Человеческого, воскресил умершую дочь одного виноторговца с помощью колб, перегонного куба, нескольких порошков и магического ланцета, так что может статься, что скоро Ниварду придется давать Церкви новое объяснение.

– Такой-то человек мне и надобен! – воскликнул Амелен и, поблагодарив знающих людей, тотчас отправился по указанному адресу.

Нивард Басурман оказался щуплым, неказистым человечком с сереньким личиком, похожим на мышиную мордочку, и елейной улыбочкой. С виду он точь-в-точь напоминал ханжу, ежедневно высылаемого из монастыря для сбора милостыни среди жестоковыйного плебса. Лекарь был облачен в длинное бесформенное одеяние из грубой эсклавины; он был бос; маленькие руки с тонкими пальцами были красны и слегка шелушились.

Все увиденное настолько поразило Амелена, что тот не нашел ничего лучше, как ткнуть лекаря в кисть руки и спросить грубым тоном:

– Что это у тебя, а?

– Возьму на себя дерзновение пожелать тебе хорошего дня, если будет на то воля Божья, господин, – с поклоном произнес Нивард. – Господь в своем бескрайнем милосердии ниспослал мне сие испытание, наградив мои руки болезненным шелушением и неприятною на вид краснотою; однако причина, вызвавшая сии изменения, – вовсе не болезнь, опасная для других, но одно лишь попечение Божье и непрестанное соприкосновение с различными лекарствами.