Варшава и женщина - Елена Хаецкая

В конце XIV века появился стихотворный французский роман на ту же тему. В 1474 году была напечатана немецкая версия романа, которая затем была переведена на польский язык, а в 1677 году «преводник Иван Руданский» переложил роман с польского на словенский, и с Мелюзиной познакомились московиты.

Все эти премудрые разсужденiя казались Доротее чем-то вроде тяжелых рулонов бархатной материи, из которых бабушка собиралась настричь лоскутов, чтобы потом сшить свою новую куклу – по имени Мелюзина.

Доротея выписала на листок имена «Мелюзина», «Лузиньян». Затем взялась за польскую книгу о Мелюзине и сразу вычитала целую кучу любопытных подробностей, которые бабушка не захотела даже пустить на отделку.

Книга начиналась так:

Сердца людские безрассудны,Предостеречь безумцев трудно,И тот, кем восхищался свет,Глядишь, погиб во цвете лет.Советы пропадают втуне!Кого капризная ФортунаПревыше прочих вознесла,Тот, возгордясь, не видит зла,Что у подножья копошится,И зависти нимало не страшится.А между тем враги не спят,Им душу гложет смрадный ад,Их зависть ест, как ржа металл.О, если бы счастливец пал!И вот, собравшись вместе все,Они висят на колесе,Цепляются за обод…Ах, был бы только повод,Чтобы счастливец и гордецОбрел плачевнейший конец!Труд ежедневный, ежечасный,Хоть злой, но вовсе не напрасный:Вот колесо уж подается,Вперед, назад… Вот раздаетсяУжасный скрежет, скрип и хруст!Их испугался б и Прокруст!Бежал, свое оставив ложе!Увы! Ведь мы бежать не можем,Мы предоставлены судьбе,Врагам с друзьями и себе.Здесь всяк нам гибелью грозит,Всяк извести нас норовит,И, безрассуднейший бедняк,Ты сам себе есть лютый враг,И лишь на Бога упованье.

Начнем теперь повествованье.

Был в Пуату преславный граф.Высокий рост, любезный нрав,Отважен, набожен, пригож –Ну словом, всем он был хорош!Душою щедрый, граф ЭймерВассалам подавал примерВ своей сверкающей бронеВ турнире или на войне –Везде владыка ПуатуНа самом лучшем был счету.Прекрасней рыцаря не знали!Дни проводил он без печалиСреди охотничьих затей.Но не дал Бог ему детей.Однако ж граф живет не тужит,Ему племянник верно служит,Сын разлюбезнейшей сестры –Той, что скончалась до поры.Племянник уродился в дядю –Заметит это всякий, глядя,Как, дружные между собой,Бок о бок мчат они на бой.Вассала нет у графа лучше,Они повсюду неразлучны.Короче молвить: РаймондинБыл графу Пуату как сын.Вот как-то раз они в субботуОтправились со свитой на охоту.Трубят рога, несутся кониЧерез поля, по горным склонамВ густой непроходимый лес –Туда, где только что исчезОлень-красавец с белой шерстью.Догнать его – вот дело чести!Эймер собаку взял в седло,Пес рвется в дело, лает зло…Вот средь кустов метнулась тень –Бежит, спасается олень!Все гуще лес, все глубже мгла…Собаку граф спустил с седла,Сам спешился, взялся за нож…Недаром на него похожЕго племянник, Раймондин.Он, свиту обогнав, одинВ лесную чащу углубилсяИ в полумраке затаился.Уж наготове крепкий лук…Зверь не уйдет из этих рук!Вот впереди он видит шевеленье,И в то же самое мгновеньеСлетает с тетивы стрела.Но что за жертву обрелаПчела с каленым этим жалом,Что смерть несет верней кинжала?О нет, не дикий зверь леснойПал под зеленою листвой!Смертельно ранен граф Эймер!Уж свет в глазах его померк,Уже над ним склонилась смерть…Спеша добычей овладеть,Из чащи вышел Раймондин.Убитый граф лежит пред ним!От ужаса, от состраданьяУ Раймондина пресеклось дыханье.Тот, кто на свете всех дорожеБыл юноше, – убит… О Боже!Как это вышло? Вот беда!Бывало ль горше? Никогда!Кровь, смерть! Ужасная картина!Тут страх окутал Раймондина:А что как скажут, будто дядюОн застрелил наследства ради?Не рассудив, оружье вынутИ жизнь любезную отнимут?В каком-то диком исступленьеОн принял быстрое решенье:Бежать, бежать скорей отсюда,Подальше от беды, покудаЕго здесь не застала свита.Простился с дядею убитымНаш Раймондин – и в путь-дорогу,Себя препоручивши Богу.Вот ночь сгущается над лесом.Нет больше сил… Он под навесомЕловых веток прикорнулИ тотчас замертво уснул.

И так далее, а дальше ему повстречалась прекрасная Мелюзина, и она спросила: «Хочешь, я буду твоей женой?», а Раймондин ответил: «Конечно, хочу!», и они стали мужем и женой…

«Дорогая Доротея!..»

Дорогая Доротея!

Как Вы полагаете, откуда возникает любовь к Далекому? И что это такое – Далекое? «Берег дальний», который чудился Пушкину в «песнях Грузии печальной»? Впрочем, Пушкин-то как раз, кажется, маялся тоской по родине, и заунывное пение грузинки напомнило ему русскую азиатчину… Эх, не знаток я творчества Пушкина. Да не о нем и речь.

Однако феномен «любви к Дальнему» несомненно существует. Без него не мог бы состояться ни один крестовый поход. Вы никогда не задумывались над тем, что именно сгубило в конце концов крестоносцев? Лично я полагаю: им не хватило смелости последовать до конца таинственному зову «дальней любви».

Варвар убивает своего врага, насилует его жену, оставляет от его дома головешки и, глубоко удовлетворенный содеянным, удаляется.

Но истинное завоевание «Дальнего» начинается с того, что воин братается со своим врагом, берет в жены его сестру и строит свой дом поблизости от его дома.

Ибо совершенным воплощением любви является женщина. Как всякая девочка, Вы должны понимать всю важность прекрасной принцессы для истории человечества. Знаете ли Вы, что после завоевания крестоносцами Святой Земли там одна за другой народились прекрасные принцессы? Их было не менее десяти. Но не думаю, чтобы они были счастливы. Ведь их не любили…

Кроме одной. Ее имя – Мелисента. В других книгах оно пишется иначе – «Мелюзина». Но это не Ваша героиня, нет. Кто-то из дальних потомков. Она была графиней Триполитанской, младшей сестрой Триполитанского графа Раймона – того самого, у которого отвисшая нижняя губа. Эту Мелисенту полюбил, никогда ее не видав, по одним только добрым слухам о ней, один знатный человек, поэт. Его звали Джауфре Рюдель, князь Блаи. (Блая – это город недалеко от Бордо. Между прочим, там похоронены Роланд и Оливье, и меч Роланда Дюрандаль хранится там же; а вот его боевой рог Олифант – в Бордо).

Итак, Рюдель влюбился. Но только ли в далекую принцессу? Уверяю Вас – нет. Принцесса – это драгоценный камень; но существовала еще и оправа, не менее драгоценная и желанная. Оправой этой была Святая Земля с ее палящим солнцем, песком, с дорогими сердцу именами – Вифлеем, Еммаус… – ну и с женщинами, конечно. С таинственными женщинами, закутанными в черное покрывало, с синими браслетами на узких смуглых запястьях. (Кстати, Вам кто-нибудь рассказывал, что в бирюзу превратились кости людей, умерших от любви? Именно поэтому так много бирюзы в Святой Земле!)

Недавно я перечитывал стихи Рюделя и размышлял о человеке, который их написал. Он говорит о таинственных взорах «сарацинки» и «еврейки черноокой». Эти экзотические дамы, как ему представляется, непременно встретятся ему на пути к Далекой, которая, в свою очередь, является совершенным воплощением Любви, способным затмить всех и вся. И вот когда он увидит Далекую (пишет дальше Рюдель), то позабудет и сарацинку, и еврейку.

Заметьте: для того, чтобы позабыть, нужно, по крайней мере, иметь то самое, что необходимо позабыть. Следовательно, Рюдель твердо надеется на роман сперва с сарацинкой, а затем с еврейкой.

Честно говоря, я позавидовал ему. Ну вот что сказал бы, к примеру, мой друг, писатель Эугениуш Чума, если б я вдруг начал томиться по взору «еврейки черноокой»? Я скажу Вам, что бы он сказал. Он бы сказал, что я спятил. Во-первых, в Варшаве полным-полно евреек на любой вкус. Одни еврейки похожи на Рахиль, другие на Лию – читайте Библию, там все уже давно написано. Во-вторых, я и сам еврей. Хотя теперь я выкрест (никто не называет меня «католиком», даже я сам). Ну вот как бы это все выглядело?

Я купил Вашу книгу о Мелюзине. Я, конечно, уже прочел ее. Но прежде книги я прочел иное: Ваше лицо на фотографии. Это лицо я читал и перечитывал десятки раз, прежде чем решиться написать Вам письмо. Вы – истинная Далекая Принцесса. Минуя всех евреек и сарацинок. Рюдель писал стихотворные признания своей графинюшке и отправлял их за море, в Триполи. К сожалению, я – юморист. Пишу короткие смешные рассказы про варшавских обывателей, которые читают их в вечерних выпусках газеты и потешаются сами над собой. Поэтому и письмо получилось какое-то нечеловеческое.