Предательство в Неаполе - Нил Гриффитс

Когда я подхожу к почтамту, машина меня уже ждет, большая темно-зеленая «альфа-ромео». Человек в штатском выбирается с водительского места и, обойдя машину спереди, открывает передо мной заднюю дверцу.

— Signor Wolf… — произносит он, жестом предлагая садиться.

— Grazie, — бормочу я и послушно лезу в салон. Шофер усаживается и нажимает на кнопку центрального замка. Я жду щелчка, а вместо этого раздается звук, больше похожий на громкий лязг буферов сдвигающихся вагонов поезда. Запорами служат тяжелые ручки, утапливаемые в дверцы. Я попытался поддеть одну пальцем, но не тут-то было: держит крепко и надежно, никак не подцепишь. Луиза права: это крепость, а не просто машина, такая злоумышленникам не по зубам. Будем надеяться, что и стекла у нее пуленепробиваемые, и днище взрывобезопасное, и все это не менее надежно, чем запоры.

Едем по широкой дороге до первого перекрестка, потом поворачиваем налево вверх. Через каждые пятьдесят ярдов[18] изгиб дороги, за которым ничего не видно. Улица настолько узка, что, кажется, двум машинам никак не разъехаться, и все же каждый раз, когда попадается встречная, нам как-то удается протиснуться. Оба шофера при этом выказывают чудеса вождения и полное безразличие к побочным эффектам: искры каскадом летят, когда авто скрежещет кузовом о стену. Фейерверков можно бы и избежать, если бы одна машина остановилась и пропустила другую, но неаполитанские водители, как уже отмечалось, не любят останавливаться. Я еще не видел здесь ни одной машины без потертостей, царапин на бортах или сорванного зеркальца заднего вида. Ближе к вершине холма улица расширяется. Здания, по большей части жилые, все больше напоминают большинство таких же строений в мегаполисах Европы: образцы различных архитектурных направлений двадцатого века с течением времени незаметно слились воедино. Внизу подо мной сердце города — исторический центр с проходящей через него главной артерией — Спаччанаполи. Даже отсюда, с высоты, Неаполь предстает темным, мрачным городом.

Минут десять мы движемся по извилистому спуску прибрежной дороги с другой стороны холма, среди жилых кварталов и останавливаемся у ворот большого белого дома. Надо полагать, это и есть цель нашей поездки, однако шофер сидит молча и не двигаясь. Чего же он ждет?

— Луиза… — произношу я, не зная, что еще сказать.

Водитель освобождает центральный замок. Пробормотав слова благодарности, вылезаю из машины. Едва успеваю захлопнуть дверцу, автомобиль срывается с места, да так, что гравий пулеметной очередью летит из-под колес и молотит меня по ногам.

Дом стоит поодаль от дороги. С трудом открываю тяжелую створку ворот и попадаю в двухъярусный садик. Слева высокие заросли корабельной сосны нависают надо мной грозовой тучей в ясном небе. Справа теплый бриз мягко покачивает огромные листья трех пальм. К парадному входу ведут выложенные коричневой плиткой широкие ступени, охватывая на полпути основание неработающего фонтана. Пальмовая ветвь лежит поперек пустой чаши, издали похожая на забытый после бала веер. По обе стороны массивных входных дверей в больших кадках стоят фруктовые деревца, увитые гирляндами крошечных лампочек. Такое ощущение, будто меня просвечивают рентгеновскими лучами. Крайне неприятное чувство. Я оглядываюсь в поисках телекамеры слежения. Уж лучше бы Луиза сначала договорилась с мужем. А если я пришел некстати? Что она мужу сказала? Что случайно столкнулась со старым приятелем, которого много лет не видела, или что я был ее любовником? Интересно, каков Алессандро из себя? Звезда судопроизводства, разумеется. Преуспевающий. Знаменитый. Не то что я: незадачливый и зашедший в тупик, занимаюсь ремеслом, которое ненавижу. Вдруг появляется желание повернуться и дать стрекача, избежав постыдного сравнения, однако я заставляю себя насколько могу громко и уверенно постучать в дверь. Спустя минуту слышу веселый голос Луизы, возвещающий: «А вот и он. Не беспокойся, я открою».

Открывается массивная створка двери, и появляется Луиза. На ней черное платье до колен, волосы убраны в пучок, в руке туфля. Приветствуя меня, она прислоняется к косяку и надевает туфлю, согнув ногу в колене.

Я неловко толкусь в дверях.

— Вы куда-то собираетесь? Говорил же тебе, лучше бы заранее договориться…

— Давай без глупостей: мы все сегодня кое-куда идем. Проходи.

Захожу в квадратную прихожую. Внутри она меньше, чем мне представлялось, довольно уютная, только освещена тускловато. На стенах обои в розовых тонах, куча пальто на вешалке. Доносится аромат кофе и вина. Воздух душистый, густой. Обстановка слегка напоминает рождественскую.

Луиза легко чмокает меня в обе щеки и берет под руку:

— Пойдем, познакомься с Алессандро.

Мы идем по коридору и попадаем в обширную библиотеку. Книжные стеллажи забиты битком, нижних полок почти не видно за высокими стопками книг, не поместившихся на полках. Стопки эти придают комнате вид миниатюрного Манхэттена. Справа стоит кабинетный рояль, тоже заваленный книгами. У окна большой письменный стол, за которым сидит муж Луизы.

Алессандро Масканьи немного за пятьдесят, он красив, крепко сложен, седеющие волосы и бородка коротко подстрижены. Широкая улыбка и ясные голубые глаза. Лицо его светится таким глубоким умом, что мне опять становится неловко.

Когда мы входим в комнату, он встает и, широко разведя в приветствии руки, громко, бравурно возглашает:

— Джим! Добро пожаловать. Рад с вами познакомиться. Проходите…

Луиза слегка подталкивает меня вперед.

Выйдя из-за стола, хозяин объявляет:

— Я Алессандро Масканьи, муж Луизы. Добро пожаловать в наш дом.

Он забирает мою ладонь в свои крупные руки с толстыми пальцами и притягивает ближе. Я мгновенно покорен его теплотой.

— Джим Вулф, — представляюсь я. — Приятно с вами познакомиться.

— Как вам нравится Неаполь? — спрашивает Алессандро, пристально глядя мне в глаза. Рука моя по-прежнему покоится в его ладонях.

— Я от него в восторге. Не знаю, говорила ли вам Луиза, что я почти весь отпуск проболел, зато с сегодняшнего утра…

— Чудесно, чудесно, — перебивает Алессандро, мое недомогание его явно не интересует. — Неаполь — город очень таинственный, очень таинственный. Стать своим здесь нелегко. И особой прелести в нем нет. В неаполитанском диалекте есть такое словцо: nzevoza. Город… ну как эти, на коже… — Отпустив наконец меня, он потирает свои большие руки, густо заросшие седым волосом. — Вы понимаете? Город… ну, у вас на коже. Здания, люди, грязь… Не припоминаете это выражение?

Я отрицательно качаю головой, и Алессандро переводит взгляд на жену. Но тут я догадываюсь.

— Он въедается вам в кожу, — говорю я и тру кончиками пальцев о ладони, демонстрируя осязаемость явления, которое он старается описать.

— Да, да, — радуется Алессандро. — Именно так. Nzevoza… Неаполь въедается вам в кожу.

Я оглядываюсь на Луизу, стоящую в дверях. Конечно, ей приятно сознавать, какое впечатление производит ее муж на окружающих людей, и, в свою очередь, похоже, она довольна впечатлением, какое я произвел на ее мужа.

— Я знала, что ты ему понравишься, — обращается ко мне Луиза, будто мужа и нет рядом.

Словно только-только заметив ее, Алессандро резко бросает:

— Луиза! Аперитив. Для нашего гостя. Пожалуйста.

— Что тебе налить, Джим? — спрашивает Луиза, раздраженно хмуря брови в ответ на резкость мужа.

— Все равно.

— Белое вино? Кампари?

— В самом деле все равно…

— Алесс? — обращается она к мужу.

— Кампари, Луиза. Ну-с, Джим, — говорит Алессандро, вновь устремляя на меня пронзительный взгляд. — Как вы думаете, удастся нам уговорить вас задержаться в Неаполе подольше? Ведь трех дней здесь не хватит. В других городах, может быть…

Слышу, как смеется вполголоса Луиза, готовя напитки в дальнем углу комнаты. Алессандро тоже слышит.

— Луиза смеется, потому что мне хочется отправиться к себе домой в Сорренто. Вы бывали в Сорренто?

Отрицательно качаю головой:

— Наслышан только. Место довольно известное.

— Оно похоже на ваш Танбридж-Уэллс. Мне пятьдесят три. Люблю почитать в спокойной обстановке. Но для вас Неаполь чудесен, чудесен. Луиза любит его.

— Да, я люблю его, — томно отзывается Луиза.

Слушая Алессандро, я вижу, с каким трудом ему дается английское произношение. Очевидно, что английский представляется ему языком, требующим точной артикуляции, составленным из слов, не нуждающихся в интонационной выразительности, к которой Алессандро привык, говоря на родном итальянском. Так что по большей части английская речь застревает у него в горле, заставляя с силой выталкивать сопротивляющиеся слова: каждый «к» будто отхаркивается, каждый «р» звучит раскатисто, каждый дифтонг дробится. В результате английская речь в его исполнении обретает довольно причудливую форму.