Модный Лондон. Одежда и современный мегаполис - Кристофер Бруард

Такое сосредоточение законодателей мод было губительным для мест, за которыми ранее уже закрепилась слава территории модного потребления, и оно демонстрирует, как представления о моде разнились, шла ли речь о причудах непостоянного бонтона или об «официальном» понимании, скованном поступью развития мегаполиса. К примеру, улица Сент-Джеймс с ее сверхреспектабельными клубами и благородными поставщиками традиционной мужской провизии к концу XVIII века стала более тесно ассоциироваться со старой гвардией как в отношении политики, так и в отношении моды. После того как Чарльз Фокс, Принц Регент и Бо Браммел перенесли свои покупательские привязанности на север от Пиккадилли, книги заказов торговцев Сент-Джеймс-стрит, например шляпника Джеймса Локка, стали заполняться за счет более реакционной клиентуры; ирония заключается в том, что выживание подобных фирм обеспечили внешне консервативные правила одеваться, установленные Браммелом[50]. Определения того, что должно стать модным, возникали в результате непримиримого противостояния между критериями, установленными традиционными охранителями социальной и политической власти – правящей элитой, – и заявлениями более молодого городского поколения, пренебрегающего авторитетами и самовластно утверждающего свой взгляд на моду. Тем не менее уже в 1821 году журналист Пирс Иган, составляя яркий портрет модного сообщества столицы для «Жизни в Лондоне», очевидным образом пренебрегает симпатиями той или иной части потребителей, вдохновляясь щедротами розничного сектора, меняющейся структурой строений, пространств и населения и растущей славой богатого ресурсами Вест-Энда в той же мере, в какой и предписаниями любого из диктаторов вкуса. Знаменитый текст Игана, в котором фигурируют энергичные герои Джерри Хоторн и Том Коринфянин, в самом деле на свой разбитной манер прославляет новое многообразие Лондона. Он сочетал в себе простонародность и изысканность, поэтому покорил народное воображение настолько, что его эпизоды были адаптированы для сцены в четырех различных версиях, самая популярная из которых выдержала в театре Адельфи более 300 показов[51]. Как и свидетельствовало подобное возбуждение, множащиеся атрибуты и желания мужской моды и удлиняющиеся столичные улицы переплелись друг с другом в более общем смысле, вероятно, вследствие растущей конкуренции за право обладать манящим чувством нового лондонского стиля:

Действительно, мегаполис – это полная ЦИКЛОПЕДИЯ, в которой каждый мужчина даже самых религиозных и строгих нравов, принадлежащий к любому вероисповеданию, может найти что-нибудь, радующее его желудок, соответствующее его вкусам, кошельку, расширяющее его знания и создающее у него ощущение довольства и уюта… Действительно, любая ПЛОЩАДЬ в мегаполисе – это род карты, которую стоит исследовать, если источником любопытства посетителя являются богатства и титулы. В Лондоне нет улиц как таковых, его улицы можно сравнить с большим или маленьким сообщением, изобилующим анекдотами, происшествиями и диковинами… и даже в самом бедном подвале есть те или иные черты, созвучные манерам и чувствам этого великого города, которые можно описать в блокноте и в последующий период пересмотреть с большим удовольствием и удовлетворением[52].

Модная идентичность денди

Теперь я чувствую себя вынужденным описать ради потомков породу денди 1820 года. Денди получился от самолюбивого Притворства – его матери, его праматерью был Петиметр, или Макарони, прапраматерью – Фривольность, прапрапраматерью – Наглость, Пижонство, а самым ранним предком была Хитрость. Его дядя Бесстыдство – а трое братьев Лукавство, Обман и Вранье! А еще они породнились с обширным родом Шафлтонов. Действительно, это создание, напоминающее шляпную коробку, настолько уверенно возглавило шествие модников, что франты совершенно от них отстали; хлыщи исчезли; вертопраха нигде было не сыскать; ферты устарели; фата невозможно было встретить; пижоны потерялись без вожака, устыженные и притихшие. Триумф праздновал только Прожигатель Жизни – его превосходство было столь неподдельным, что он затыкал любую подделку за пояс[53].

Идея денди стала чем-то вроде трюизма, он стал всем известным актером на культурной сцене начала XIX века и общим символом всевозможных литературных, артистических, философских и социальных событий. Но стоит остановиться и переосмыслить то, в какой зависимости от позиционирования Лондона как сердца мужских модных интересов, материальных и иного рода, находился этот сибаритствующий персонаж. Как становится ясно из описания Игана, его повсеместное присутствие в течение 1810-х годов было подкреплено более давней генеалогией лондонских типов, вплоть до повес и пижонов XVII века, царивших в кофейнях и часто встречавшихся в списке действующих лиц в драме периода Реставрации. Это были распутные аристократы, чья идентичность строилась вокруг их любовных достижений, остроумия и поразительной любви к самым крайним проявлениям современного гардероба; лихо завитые парики, огромные кружевные манжеты, «странно» раскрашенные жилеты и каблуки головокружительной высоты символизировали безответственность и избыточность. Ближе к денди по времени были макарони, которые использовали одежду для того, чтобы обозначить свои политические и сексуальные предпочтения и пошатнуть установленный порядок вещей. Как показал Питер Макнил, макарони, тщательно контролируя внешний вид, эксплуатировали расслабленность и изысканность как ассоциацию с континентальными вкусами, чтобы подорвать целый ряд принятых представлений и предписаний, касающихся различных спорных социальных и экономических вопросов: от допустимых гендерных ролей до прерогатив короны[54]. Облегающие костюмы пастельных цветов, небольшие шляпы и чрезмерный макияж породили дискуссию о внешнем характере этого влияния. Это был стиль одежды и поведения, который, хотя и зародился в Лондоне, казался пришедшим из других сфер. Реальные и изображенные умонастроения этих новаторов были тесно связаны с описанной Иганом обновленной версией, а их большая женственность компрометировала мужественность их более поздних последователей. Однако возникший идеал ставится на голову выше предыдущих, что являет собой очевидный пример патриотического рвения, которое позиционировало молодого модного жителя Вест-Энда с его скромным, но усовершенствованным гардеробом с Мейфэра и «здоровым» интересом к развлечениям в танцевальном зале, на боксерском ринге и на скачках, как нового прожигателя жизни – коринфянина в современной версии Древнего Рима.

Тот факт, что новый денди был непосредственным плодом коммерческого ренессанса Лондона, а не просто абстрактным порождением сатирического пера, становится понятным благодаря различным комментариям, в которых рассматриваются физические сложности, с которыми он сталкивается, а также усилия, которые он предпринимает, чтобы облачиться в должное платье и должным образом отклониться от нормы[55]. Так, во многих описаниях стиля жизни модных молодых лондонцев этого периода портной и чулочник были либо ценными проводниками по новой территории модного города, либо жадными лакеями, поскольку их благосостояние зависело от трат их экстравагантных клиентов. В анонимных «Мемуарах фланера» (1800) некий мистер Димити с Пиккадилли представлен как проницательный интерпретатор модного, торговец, чье близкое знакомство с причудами дендизма необходимо для поддержания уютного мещанского дома:

Когда я впервые пришел к этому продавцу белых галстуков и белого полотна, он отвел меня в сторону и весьма откровенно заметил: «Я всегда стремился нанимать смышленых и хитрых ребят к себе в лавку, поэтому я полагаю, что ты будешь следовать установившимся максимам, а звучат они так: „Заманивай всех, кого можешь, но не давай никому заманить себя. Старайся показать превосходную сторону товара и всегда предлагай две цены“». А иначе на что бы сосед мой Фрот, галантерейщик, содержал свой кабриолет и загородный дом в Ньюингтон Батс? И разве мог бы я сам позволить себе фаэтон и виллу в Хаммерсмите?[56]

Представление о том, что стандарты моды были в равной степени под контролем торговцев и находились в руках элитарных потребителей, вызывало озабоченность, которую также можно обнаружить на страницах «Английского соглядатая», еще одного отчета о жизни мегаполиса, конкурирующего с текстом Игана и опубликованного четыре года спустя, в 1826 году. Его автор, Чарльз Моллой Уэстмекотт, писавший под псевдонимом Бернард Блэкментл, использовал те же приемы и подробно описал разнообразие лондонских мест в рассказе о том, как опытный повеса знакомит провинциального новичка со столицей. Оба этих описания были проиллюстрированы одним иллюстратором – Робертом Крукшенком. По тону, однако, текст Блэкментла меньше напоминал экстравагантный гимн высшего и низшего общества, а скорее рассказывал об аморальности нового праздного класса, который автор мог наблюдать в салонах и гостиных Вест-Энда. Знание в области моды было той ценностью, которая сохраняла статус независимости от класса, что колебало старый социальный порядок. Как жаловался один из персонажей Блэкментла: