Быть Босхом - Анатолий Королев

Но как нежна тень ракиты над размалеванной рожей похабницы.

Как подрагивает увеличительная линза воды над жерновами грудей, которые торчат из воды, как два колена, увенчанных раками, впившимися в мертвое тело.

Бишкиль.

Внезапная ссора со старшиной Стонасом.

Уступив мне в первые дни службы свою комнату, старшина объяснил, что у них принят порядок убирать квартиру раз в неделю с полным мытьем полов, но ни разу ни он, ни я не коснулись тряпки - все делали дежурные солдаты, которые, разумеется, убирали не только нашу квартиру, а все офицерское общежитие холостяков.

Как ни стыдно в этом признаться, к этим машинальным унижениям чужого достоинства привыкаешь быстро, как к опиуму, - подумаешь, солдат убирает мусор за офицером! - и трусливо бежишь памятью стыда к Достоевскому, который писал "В записках из Мертвого дома", что его, барина, заключенные заслоняли от работы, и пока христиане разгружали баржу, Достоевский скучно сидел на бревнах... впрочем, это весьма слабое утешение для меня, не потомственного дворянина и барича, а, наоборот, сына трудового народа.

При этом Стонас все ж таки с каким-то маниакальным упрямством служаки чертил график дежурства и ставил галочки. И однажды вдруг стал ворчать, что я не дежурил в субботу, а солдат из штаба никто не прислал. Что в квартире грязь и бардак. Старшина был пьян, и постепенно его ворчание перешло во вспышку ярости, и он выбросил мои вещи из бывшей своей в проходную комнату. В том числе он швырнул на пол и вот эти тетрадки, из которых я спустя тридцать лет сеансом гипноза извлекаю утонувшее время. Лейтенант побелел. Замечу, что еще в школе я слыл бешеным и никто из второгодников-верзил меня никогда не трогал, не пинал, не щипал - я запросто мог вонзить ученическую ручку если не в глаз, то в щеку чернильным пером и проткнуть кожу до языка.

Поэтому Стонас рисковал получить стулом в голову.

Неделю назад я швырнул карты в лицо капитану Бакрадзе, проиграв в очко. Если бы это случилось не в его доме, черт знает чем бы все это кончилось... Побагровев, капитан вскочил из-за стола, но, взяв себя в руки, сказал: я грузин, сам человек страстный, потому уважаю чужую страсть, лейтенант. Ты гость в моем доме, и потому я не стану тебя стрелять. Но больше в карты с нами играть ты не будешь. Ты не умеешь проигрывать.

И был прав, оказалось, что почему-то именно при игре в карты я ни за что не хотел оказаться в числе проигравших.

Стонас, правда, потом сказал, что капитан мухлевал, и все это знали, кроме меня, новичка, и Бакрадзе разыграл великодушие, потому что понимал: в случае драки офицеры его не поддержат.

Обошлось без поножовщины.

Но, конечно же, этот дурной конфликт из-за уборки квартиры всего лишь маска на лице темного омута: я-то понимал, что русскому писателю, тем более имея власть и в офицерских погонах, негоже умывать руки и молчать в тряпочку, когда в его силах прекратить малое зло. Старшина был живым укором моей совести.

Стонаса, в свою очередь, тяготило мое знание - пусть и бессильное - о пытках на гауптвахте и мое затаенное молчание вражды.

Эти две тайны и стали поводом для разрыва.

Кроме того, в моей голове огоньком геенны тлеет рассказ старшины о смерти рядового, которого якобы порубили на куски и скормили свиньям, чтобы переодеть блядищу в солдатскую форму. Надо было начинать расследование, но как? Ехать в прокуратуру? Перерыть весь свинарник?

(После выяснилось, что так дико старшина разыгрывал филолога.)

Вспылив, утром ухожу из общежития в отдельный дом, точнее, домик, который был положен каждому офицеру дисбата - с крыльца вход в прихожую, затем кухня с умывальником, проходная комната с железной кроватью и платяным шкапом и куцый кабинет, где поместились лишь письменный стол да книжная полка. Главное лакомство одиночества - печка. Я с детства обожал топить печь.

Повесив офицерскую шинель в пустой шкаф, цепляю к стене две репродукции:

"Смерть и Арлекин" Сомова и

босховский "Корабль дураков".

Вот мои гости - скелет, пересмешник и дурни.

Кладу в ящик стола уже четыре тонкие тетрадки записей о Босхе, из которых сейчас и встает высоченная тень ненаписанного романа.

Переведу дух.

Открою дверцу горящей печи.

Ух! Полено летит в огонь и начинает живо хлестать брадою огня.

Печная тяга за шкирку тащит дым в ночное звездное небо.

Почему я должен - ежечасно -превращать уральский дисбат в усладу души и бисер ума - или погиб! (раздумывает лейтенант), а Босх, патриций и аристократ - наоборот, - был занят превращением каждодневной роскоши в уголь?

Обход медсанчасти.

Жизнь насилуемого педераста в зоне кошмарна. Чтобы спасти опущенных силой (маньки, юбки, дырки и прочая голубая петушня по призванию не в счет), - их держат в изоляторе, как в комнатной зоне.

Надеюсь, тезаурус не нужен?

Врач Иванков показывает мне снимки искореженных массовым насилием задниц. Это мозольное слоновье месиво не для слабонервных, такого несчастного долбят тоже поротно, как фоску. Но если там - кошмарная любовь нимфоманки, то тут жуть голого насилия.

А вот посуда опущенного гомосексуалиста: миска и кружка, пробитая сбоку дыркой. Суть этой дырки в том, что выше дыры не нальешь, суп прольется на пол, а кружка станет проливать струйку красного киселя на стол. Но главное унижение - дырка в ложке, она принуждает есть с подлой торопливостью. Кровохлебка. Зачерпнуть жижу можно только на большой скорости, а если ты рискнешь ложку выбросить и станешь пить прямо из дырявой миски, тебя непременно накажут.

(И писать об этом матери?

Да вы смеетесь!

До самой смерти она ничего не узнала о моей службе. И только ее недавняя смерть распечатала ящик памяти.)

Странное дело, но инвентарь добра не увеличился со дня творения.

К милосердию и состраданию не добавилось ни одного нового слова, какого-либо сверхсострадания или сверхмилосердия. А вот тезаурус зла неуклонно растет, к архаичным смертным грехам - не убий, не прелюбодействуй - прибавилась плеяда новых смертных грехов, например, любострастие к детям, или грех милосердного врачевания, когда врач, сострадая мукам неизлечимо больного, будет вводить яд в вену, а в конце прошлого века явился грех клонирования, при котором мать будет рожать малую мать и мать будет кормить мать сосцами матери же.

Иванков ведет меня в бокс, где лежит прооперированный педераст, у него удалены болезненные наросты вокруг несчастной форсунки.

Тезаурус: Форсунка - анус.

Это верзила с затравленными глазами, чья грубая от природы натура, угреватое лицо и заскорузлое тело явно вступают в противоречие с тем, что его избрали предметом для греческих услад.

Солдат просит вызвать его в штаб для разговора.

Зачем откладывать, говорю я, когда можно поговорить прямо сейчас.

Он несколько минут ходит кругами, пока я не понимаю, что петушок предлагает себя дознавателю - стать стукачом всего лишь в обмен на сигареты вволю! По пачке курева за одну встречу.

Вот так номер.

Стукачи стали ненастьем всех последних лет моей жизни, потому я отшатнулся от его слов с нескрываемым отвращением... Поняв промашку, тот чуть не застонал, вгрызаясь зубами в ногти. Для него моя брезгливость казнь египетская.

Фу-ты ну-ты! Чистоплюй поганый, читает лейтенант косые взгляды солдата.

Несчастного педераста-зека сменяет веселый кавказец из конвоиров, у которого в армии был обнаружен запущенный сифилис, чуть ли не третьей стадии. На мой вопрос, как такое случилось, простец отвечает, что когда его призывали в армию, он говорил медкомиссии военкомата, что болен, и показывал справку о сифилисе. Дурак, ответил ему военком, в России тебя вылечат врачи, а здесь член отвалится, и призвал служить.

Его лечат уже полгода и комиссуют. Как только - так сразу.

Слова военкома стали фактом - лечат! - и потому сифилитик счастлив до ушей.

Завершает панораму мук душевнобольной солдат, которого никак не могут признать душевнобольным. Считают, что это злостный симулянт, который, имитируя шизофрению, пытается уклониться от армии. За попытку уклонения он и попал в дисбат, - пожаловался в медсанчасти на боли в легких, попал в госпиталь, где и наклеил перед рентгеном на грудь рыбью чешую, чтобы имитировать туберкулезные каверны в легких. Но наклеил с такой густотой идиотизма, что вышел за пределы необходимого.

Сначала рентгенолог решил, что его аппарат вдруг спятил, у солдата в сердце красовались две дырки, но, осмотрев больного, обнаружил на коже наклеенную чешую. Остальное известно, рапорт, изгнание из госпиталя, суд и дисбат.

В лагере солдат пытался пробить напильником себе кисть руки, о чем попросил товарища, потому что у самого не хватило духу бить железом по мясу. Товарищ отказался участвовать в идиотском поступке, за который сам получил бы второй срок, и затея дурачка стала известна.