Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… - Александр Владимирович Воронков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Увидев меня в окружении красных стрелецких кафтанов[11], мятежники резко остановились. Донеслась негромкая команда:
— Пищальники, вперёд! Фитили вздуть! Готовьсь!
И — во весь голос — стрельцам:
— Эй, православные! Выдайте нам головой сей миг сего вора, блядою[12] люд во искус введшего! То не кровь Иванова, а суть шпынь знаемый! Имайте супостата да волоките к нам!
— Изыдь вобрат, откель вышел, вымесок псоватый! Сам ты супостат и вор проклятый! — Десятник Евстафий заорал так, что у меня даже в ухе зазвенело. Ну ни хрена-растения командный голос у человека! — Аль мы не отличим природного Государя от самозваного? Слава Христу, я сам третий десяток летов в Стремянном приказе состою, видывал Государя Иоанна Васильевича, Царствие Небесное, самолично и не единожды! На кресте Господнем роту дам, что с Димитрием Иоанновичем суть едины ликом[13]! А что до брады — так по младеню брада и у апостолов не рОстет!
Падите лучше Государю в ноги, молите прощения за-ради Христа-Бога, да выдавайте головами воров-Шуйских и иных, кои суть вас на измену подбили! — и своим стрельцам:
— К пальбе и сече готовься! Пищали — цель!
Бойцы перестроились мгновенно, прикрывая меня. Трое припали на колено, наставив свои карамультуки с дымящимися фитилями в сторону мятежников, остальные остались стоять, оперев стволы четырёх пищалей на рогульки подставок. Толково, однако: и опора дополнительная — удержи-ка на весу эдакую железину! И захочешь, а в цель не попадёшь.
— Лучше отступитесь, стрельцы! — Вновь заорали из толпы мятежников. — А не то пойдём к вам в слободу и перебьём всех жонок ваших и чад! И животы ваши на поток пустим[14]. Попомните ужо! А избы запалим, чтоб и золинки не осталось! Берегитесь!
Мне показалось, что угроза семьям заставила стрельцов дрогнуть. Они зашевелились, опуская ружейные стволы. Неужели же выдадут? А ведь минуту назад грозились постоять за царя Дмитрия и уничтожить всех изменников! Видать, своя рубаха к телу ближе. Ну, раз так…
— Кто ещё кого перебьёт, да только не ты, сука позорная! — Заорал я во весь голос, напрягая лёгкие. — Слышите, ребята, чем эта гнида грозится? На баб с детьми лапу подымает! Так не бывать тому! Родню вашу мы спасём, слово даю! Царское слово! А ну, орлы, пали по этой сволочи!
— Пали! — Тут же подхватил команду Никитин.
Не в лад заклацали ружейные замки, тлеющие фитили принялись воспламенять порох на полках пищалей. И секунду спустя нестройный треск выстрелов выбил несколько человек из отряда мятежников, заставив некоторых отшатнуться, а кого-то — и припасть на колено. Ответной команды я не услышал, поскольку от грохота стрелецких карамультуков позакладывало уши. Но, тем не менее, выстрелы по нам сделали своё чёрное дело: двое моих стрельцов рухнули убитыми. У молодого парня, который стоял впереди меня по левую руку кусок свинца развалил череп. Ну, с-суки… Наклонившись, я здоровой рукой вытянул из ножен свежепреставленного раба Божия тяжёлую саблю с ромбоподобным перекрестием рукояти. Да, железо — дрянь, я-то насмотрелся на правильную сталь!
— Евстафий, отступаем! Вырвемся из Кремля — и к вам в слободу! Этих гадов мало, но кинутся — сомнут.
— Слушаю, Государь! А ну, господа стрельцы, бегом за мной, не отставать никому!
Чёрт побери, как мы бежали! Так я не мчался даже в армии, когда после войны в нашем гарнизоне командование устраивало «спортивный праздник». В руке тяжёлая сабля, подмышкой сапоги, которые так и не успел натянуть, ступни колют попадающиеся мелкие камешки, черепки каких-то горшков, начисто обглоданные куски костей, явно побывавшие в мощных собачьих челюстях. Кремль, блин, «сердце Родины моей» — и тот замостить никто не догадался! Это сейчас ещё по-весеннему сухо, а представляю, какая тут распутица бывает осенью или после таянья снегов! Вокруг меня громыхала сапожищами полудюжина стрельцов. Звонко щёлкали друг о дружку деревянные подвески на перевязях, хлопали холщовые сумки наподобие противогазных, с шумом вырывался из лёгких воздух. Привычные к несению караулов в Кремле, стрельцы неслись не напрямую, кружили закоулками, успешно минуя тупики застроенной разнообразными постройками и перегороженной частоколами кремлёвской территории. Странно, мне казалось, что в Кремле кроме царя с семьёй и слуг никто жить не должен, так что должно хватать дворцов с пристройками. Ну, и храмы, естественно, должны быть рядышком: они даже в советское время там имелись, за вычетом пары кремлёвских монастырей, разрушенных при сталинской перестройке Москвы по генплану.
— Стрельцы, стойте! — Чуть приотставший десятник, тяжело дыша, подбежал к резко затормозившим воинам. — Не дело так бечь, коль пищали пусты! Не ровён час — иных воров встренем. А ну, господа стрельцы, становись яко указано! Все ли стрелили, аль кто заряд не стратил?
— Все, батюшка десятник! Как можно царёву волю не сполнить? Велено палить — и палили! — Пятеро краснокафтанных мужиков, утирая рукавами и шапками потные лица, выстроились в нестройную шеренгу вдоль бревенчатой стены какого-то не то амбара, не то хлева.
Никитин степенно поклонился мне:
— Дозволь, Великий Государь, пищали снарядить! А то, не дай Господь, лихо стрястись может.
— Снаряжайте. Ты, Евстафий, сам ведаешь, как лучше командовать — вот и командуй. И ещё, — повысил я голос. — За верность и отвагу проявленную сегодня, жалую тебя, десятник, сотником моей личной охраны! Сотню же наберём, когда врага изведём. И всем вам, стрельцы, жалую в память сегодняшнего дня, особый знак! Награда эта даст право каждому беспрепятственно являться ко мне со всякой просьбой. А по смерти тот знак в роду от сына к внуку и правнуку переходить будет, с потомственным освобождением от всех поборов и пошлин, которые нынче существуют на Руси!
Стрельцы разразились радостными криками и здравицами в честь «царя Димитрия Иоанновича». Свеженазначенный сотник низко-низко поклонился, коснувшись снятой шапкой утоптанной земли:
— Благодарствую, Великий Государь! Живот положу за тебя и за род твой, что ни повели — всё исполню! Брехали злые языки, дескать, ты лишь литвинов, да бывых борискиных воевод возвышаешь, а до людства тебе дела нет. Ан теперь вижу, что за тобою, Государь, службишка наша не пропадает. Весь свой век служил, ан чинами не вышел. А ныне тобою возвеличен и тебе вовек предан буду! На сем крест целую! — После этой патетической речи Евстафий вытянул из-за ворота позеленевший от пота медный крестик на буром от старости гайтане и,
