Игры для мужчин. Проза времен соцреализма - Юрий Жук

Вскорости причаливаем и мы.

Вечер

Липки встречают нас звуками духового оркестра, что по выходным дням играет в музыкальной раковине, и толпами отдыхающих. Должен сказать, что сад наш – одно из самых любимых мест отдыха горожан. И духовой оркестр в музыкальной раковине, и частые концерты в Зеленом театре, павильоны, где в изобилии продаются чудесное мороженое и прохладительные напитки, а так¬же выступления цирковых акробатов на детской площадке – все это привлекает великое множество жителей нашего города.

Сплошной неторопливой рекой вливаются они в ворота, текут вдоль аллей, невольно подчиняясь музыкальному ритму оркестра, разливаются на множество ручейков по тропинкам и дорожкам, чтобы вновь влиться в основное русло главной аллеи.

В Липках царит праздничная, почти карнавальная атмосфера всеобщего веселья и радости. Но все это, пожалуй, все-таки прелюдия к основной программе вечера, когда па летней танцплощадке заиграет в динамиках музыка, и популярные Шуров и Рыкунин запоют свои знаменитые куплеты про даму:

Что в «Огоньке» читала, Как отлично дрейф идет. И недавно заказала Шляпу типа «вертолет».

И про тренера, что привел в бассейн желающих заниматься плаванием:

Потом кивнул, Потом нырнул.

Сказал: «Плывите так, как я» – И утонул.

Куплеты эти служат как бы условным сигналом всем желающим потанцевать. К кассе танцплощадки выстраивается огромная очередь. Билеты разбираются моментально в течение получаса, И счастливчики, которым нынче повезло больше других, неторопливо проходят через контроль за загородку, что отделяет место для танцев от остального сада. Это огромная деревянная платформа в форме круга со скамейками по бокам, сооруженная прямо на газоне. Липы, испокон веков растущие на этом месте, нисколько не помешали, наоборот: строители устроили так, что, как бы прорастая сквозь пол, они раскинули свои широкие кроны над танцующими, тем самым прикрывая их от возможной непогоды.

Танцевать почему-то никто не спешит. Теснятся к боковым скамейкам, жмутся кучками к забору и деревьям. Но вот от одной компании отделяется самый смелый, пересекает пустующий центр и, выхватив из женской группы партнершу, с первыми звуками вальса начинает плавно кружиться с ней между деревьев.

Появляется вторая пара, третья, четвертая, И вот уже вся танцплощадка кружится, кружится, кружится…

Танец сменяет танец. Медленные мелодии чередуются с быстрыми фоксами, вновь начинающими входить в моду. Танцуют под краковяк и польку, вальс и странные мелодии, которым у меня нет названия. Особой популярностью пользуется «Белое танго», когда право выбрать кавалера предоставлено женщинам. Его объявляют довольно часто, проигрывая одну и ту же мелодию – «Журавли».

«Ранним утром, в час печальный, слышу крики журавлей» – доносится из динамиков обволакивающий женский голос. Создается впечатление, что певица делится своим горем с каждым в отдельности, только ему и никому другому жалуется она на свою судьбу:

«Как же случилось, не знаю вновь журавлей провожаю одна я,,,».

Песня нравится. Это чувствуется по общему настроению танцующих, мерно покачивающихся в такт неторопливой мелодии.

В те, далекие теперь, времена, когда не было и в помине не только современных ВИА, но много раньше родившихся липси и твистов, когда бабушкин чарльстон еще пылился забытым на дне их сундуков под кучами пыльных юбок и шляпок с перьями, когда популярный и твердо теперь занявший место на эстрадных подмостках джаз считался вредным пережитком буржуазной морали и с великим трудом пробивался к своему зрителю с единичными оркестрами Утесова, Эдди Рознера или Олега Лундстрема, когда одно лишь упоминание о таких танцах, как чуча, буги-вуги, рок-н-ролл, в трепет приводило устроителей праздничных вечеров и названия которых считались чуть ли не ругательными, эта песня «Журавли» пользовалась огромной и, по-моему, заслуженной популярностью. А теперь она обрела вторую жизнь, и я часто слышу ее по радио и в концертах, и в моей душе поселяется ностальгия по дням давно ушедшим. Да это и понятно.

Ведь, наверное, нет такого человека, который, вспоминая свое детство, не ошутил бы его теплого и такого ласкового дыхания.

Но понимание всего этого приходит много позже, с годами.

А тогда, в тот июльский вечер, были другие заботы и другие радости и печали. И основной заботой у нас с бабушкой было, как можно быстрее обойти все аллеи ве-черних Липок с ручным колоколом, звуками которого мы извещали отдыхающих о закрытии сада на ночь.

При нашем приближении вспархивают с отдаленных лавочек загостившиеся парочки и спешат к выходу. Мы навешиваем на ажурные ворота висячие замки, чтобы дать отдохнуть хоть ночью неплохо потрудившемуся за день саду.

Вот и еще день миновал, и слава Богу, – говорит бабушка и крестит рот.

Бабушкины сказки

– …И стали они жить-поживать, да добра наживать, – бабушка поправила у меня в ногах лоскутное одеяло, подоткнув аккуратно края.

– А теперь про Чудиков, что в колодце жили.

– И, милай, я и раньше-то ее с пятого на десятое знала, а сейчас, поди, и вовсе забыла. Где мне с моей дырявой памятью упоминать.

Мы вдвоем коротаем вечер. Я уютно улегся на своем сундуке у окошка, сложив руки поверх яркого лоскутного одеяла, а бабушка с вязаньем устроилась у меня в ногах. На четырех спицах висит почти готовый носок, и, вывязывая его пятку, бабушка не глядит на работу. Руки делают все сами, по памяти.

Сверху, из-под большого зеленого абажура, льется неяркий ровный свет, недостающий до углов комнаты. Там полумрак и неясные тени от вешалки и картины на стене, на которой запорожцы пишут письмо турецкому султану. Эта живопись – творение старшего сына бабушки, дяди Вити. Он служит где-то в Тамбовской области агрономом, а досуг тратит на краски и кисти. Приезжая в отпуск, дядя мой непременно привозит свое новое творение в подарок родителям. Чаще всего это репродукция с какой-нибудь известной картины, но есть и пейзажи на сельские темы. В кухне над кроватью висит довольно большое полотно с коровами в роще у речушки. Одна корова на переднем плане пьет воду из речки, и, куда ни встань, все будет казаться, будто она смотрит только на тебя. Мне это видится верхом совершенства в дядиной живописи и особенно нравится. При всяком удобном случае я показываю это чудо каждому новому человеку в нашем доме и от души радуюсь его удивлению, когда тот озадаченно произносит;

– А ведь верно! Гляди-ка… А ежели сюда встать? Надо же, опять глядит! А сюда?.. Чудеса, да и только!

Я в восторге, оттого что сумел озадачить взрослого, и безмерно горжусь художественным мастерством своего дяди-агронома, создавшего такой шедевр.

– Ну не про чудиков, тогда другую какую-нибудь. Или нет, баб, ты когда еще обещала рассказать, как молодой была.

Я давно жду от нее этого рассказа. Она много раз начинала его для меня, но все как-то не получалось. То одно, то другое отвлекало. И вот сегодня, когда дела все переделаны, в доме только мы двое, а впереди целый вечер, рассказ этот я, возможно, услышу от начала до конца.

– Что ты, что ты, когда это было! Сколь годов улетело! Где в памяти удержать… Тут не упомнишь, что вчера делала, а ты хочешь заставить вспомнить такую старину. И не думай!

Но я-то вижу, что бабушка моя больше для вида отнекивается и оттягивает время начала рассказа, что ей самой уже хочется поведать мне историю своей жизни. Может, вспоминает, а может, хочет, что б я еще попросил. Так у меня не заржавеет:

– Ну, бабуль. Ну, пожалуйста. Ты ведь когда еще обещала. А времени все не было и не было. Теперь вот самое время и пришло. И бабушка больше не сопротивляется.

– С чего ж начать? Давно это было. Жили мы тогда в Красном Куте за Волгой, в маленькой покосившейся избенке. Папаша мой, пока жив был, приторговывал помаленьку красным товаром,

– А что такое – красный товар?

– Красный товар-то? – бабушка поворачивает голову и долго глядит на меня. – Красным товаром раньше мануфактуру называли. Материю всякую. Ткани, в общем. Ну вот. А тут погорели мы. До тла не выгорели, однако пропало много. Люди говорят, пришла беда, отворяй ворота. Папаша и без того попивал, а тут и вовсе запил горькую, да так крепко, что все оставшееся барахлишко на распыл по ветру пустил, и сам через год от белой горячки помер. И остались мы с мамой одни бедовать. Я в семье младшая была, всего не упомню. Но каково ей с нами, шестью ртами, приходилось, понимала. В семь лет отправила меня мама в школу. Походила я, значит, туда два месяца, она мне и говорит:

– Хватит, дочка. «Саша-Маша» писать умеешь, иди в люди нянчить, не маленькая. На этом мое образование и кончилось.