Три эссе. Об усталости. О джукбоксе. Об удачном дне - Хандке Петер

Автобус двигался из Бургоса в Сорию на восток через пустынную Месету. Казалось, в автобусе, несмотря на множество свободных мест, собралось больше людей, чем обитало снаружи на всем голом плоскогорье. Небо было серым, облачным, редкие поля между скалами и глинистыми участками лежали под паром. Девушка с серьезным лицом и широко раскрытыми мечтательными глазами, не останавливаясь, как в испанских кинотеатрах или на бульваре, грызла семечки, на пол дождем сыпалась шелуха; группа парней со спортивными сумками всё подбрасывала кассеты водителю, который охотно ставил их вместо послеобеден ной радиопрограммы, музыка раздавалась из динамиков над каждой парой сидений; пожилая супружеская чета сидела молчаливо и неподвижно, мужчина, казалось, совсем не замечал, как один из парней, проходя мимо, каждый раз ненароком толкал его; даже когда один из болтавших подростков, поднявшись и разгуливая по салону, оперся, не прекращая говорить, о кресло старика и жестикулировал прямо перед его лицом, тот стерпел это без единого движения, не отодвинув газеты, края которой загнулись от взмахов над его головой. Вышедшая из автобуса девушка пошла, укутавшись в пальто совершенно одна через плоскогорье, словно по дикой степи, без единого дома на горизонте; на полу возле ее сиденья осталась груда шелухи, впрочем, меньше, чем можно было ожидать. Плато запестрело островками светлых дубовых рощ не выше кустарника, дрожащих серой увядшей листвой, а после почти неприметного горного перевала на границе между провинциями Бургос и Сория (по-испански, как путешественник узнал из карманного словаря, слово «перевал» означало еще и «гавань»), чьи скалы поросли сосновым молодняком, сиявшим коричневыми стволами, — многие сосны, впрочем, как после бури, были вырваны из скудной почвы или расколоты — теснота, надвигавшаяся с обеих сторон дороги, снова раздвинулась в уходящую вдаль пустошь. Время от времени шоссе пересекали ржавые рельсы заброшенной, местами уже скрытой гудроном железнодорожной ветки, шпалы поросли травой или вовсе исчезли. Водной из деревень, незаметной с дороги из-за нагромождений камней, между которыми петлял, постепенно пустея, автобус, о стену дома билась табличка с названием улицы; за окном деревенского бара угадывались лишь руки играющих в карты.

В Сории было холодно; холоднее, чем в Бургосе, и люто холодно в сравнении с приморским Саи-Себастьяном, местом его вчерашнего прибытия в Испанию. Но снега, на который он здесь надеялся как на компаньона, так сказать, своего предприятия, не было. На продуваемом всеми ветрами автовокзале он сразу записал время отправления автобусов в Мадрид или хотя бы в Сарагосу. Снаружи, на трассе у окраины города, среди ветхих домишек, высоко вздымающихся каркасов новостроек и заваленных щебнем пустырей (все это обычно ему нравилось), грохотали, разбрызгивая грязь из-под колес, фуры, словно привязанные друг к другу, сплошь с испанскими номерами. Увидев среди них британский, а следом еще и понятный с первого взгляда, но непереводимый слоган на брезенте, он почувствовал на миг что-то родное. Так раньше, когда он надолго осел в таком же чужом ему испанском городке, где никто не знал языков и не было иностранных газет, он искал прибежища в местном китайском ресторане, где не понимал ничего, но чувствовал себя защищенным от царившего повсюду, будто спрессованного испанского языка.

Смеркалось, очертания расплывались. Указатели сообщали о далеких столицах вроде Барселоны и Вальядолида. Он шел с тяжелым чемоданом по улице — путешествовал он уже давно и хотел остаться в Сории до нового года; центры неприметных на первый взгляд испанских городов чаще лежат внизу, на пустошах, где нет ни единого строения, спрятавшись в долинах высохших рек. Так или иначе, ночь он проведет здесь. Раз уж он оказался в этом месте, — он ощущал это как своего рода обязанность, — стоит узнать его поближе, оценить по достоинству (но сейчас, каждую пару шагов перекладывая чемодан из одной руки в другую, то и дело уступая дорогу местным, которые уже начали кичливый вечерний променад, это не удавалось), кроме того, у него было время и на эссе о джукбоксе, и вообще, в чем он себя, как часто случалось, убеждал, на этот раз твердя греческий глагол, почерпнутый из Теофраста: scholazo, scholazo [15].

Между тем он думал только о бегстве. Для воплощения его замысла друзья предлагали ему, кочевавшему уже несколько лет, кто — вторую квартиру, кто — третий загородный дом, пустовавший зимой, среди полной тишины, но в средоточии цивилизации и, главное, родной с детства речи, вдохновлявшей его (и успокаивавшей), только руку протяни. Однако мысли о бегстве исключали возвращение. О немецкоязычной среде он уже и не помышлял, как, впрочем, и о Ла-Рошели, где он оказался пару дней назад; на фоне Атлантики, низких светлых домов, кинотеатров, безлюдных переулков, башни с часами в старом порту, который напоминал ему о детективах Сименона, действие которых разворачивалось здесь, и, разумеется, на фоне повсеместно звучащей французской речи, он чувствовал себя чужаком; не рассматривался и Сан-Себастьян, с его куда более теплым воздухом и легко обозримой полукруглой бухтой в так часто свирепствующем Бискайском заливе, где ночью на его глазах вода поднялась во время прилива до берегов баскской реки Урумеи — речные волны столкнулись с морскими, и в баре, хотя толком и не освещенном, холодном, будто он не работал годами, стоял джукбокс испанского производства, без какого-либо дизайна. Возможно, назрела необходимость запретить себе бегство, назад, по своим же следам, и продвигаться лишь все дальше и дальше через континент; возможно, после многолетнего напряженного существования, теперь, без обязательств и привязанностей, для того, чтобы начать писать, если письмо вообще требует каких-то оснований, ему требовалось регулярно погружаться в бесприютность, которую как раз предстоит преодолеть, в угрожающие ежедневному течению жизни пограничные ситуации, усугубляя это, наряду с писательством, разведкой на местности и контактом с ней — в одиночку, без учителей и желательно на незнакомом языке.

Сбежать он хотел не только из этого города, но и от своей темы. Чем ближе он был к Сории, намеченному месту сочинительства, тем менее значительным представлялся ему предмет эссе. Подходил к концу 1989 год, по всей Европе изо дня в день столь многое и столь, казалось бы, легко менялось, что он представлял, как некто, перестав следить за новостями, например добровольно заточив себя для написания научного труда или проведя несколько месяцев в коме после аварии, при чтении первой же газеты принял бы ее за экстренный выпуск, в котором рассказывалось, как сокровенные мечты порабощенных и разделенных народов континента за ночь стали реальностью. Этот год даже для него, чье происхождение было лишено связи с Историей, а детство и юность едва ли оживлены, но уж точно осложнены историческими событиями (с их тянущими подбородок юбилеями), был годом Истории: один-единственный раз она, наравне с другими формами, может стать рассказывающей себя сказкой, самой реальной и действенной, самой небесной и самой земной. Пару недель назад один знакомый из Германии, взволнованный предстоящей поездкой к открывшейся в одночасье Берлинской стене с целью стать «непосредственным свидетелем Истории», упрашивал его отправиться с ним, чтобы «достоверно запечатлеть» события «в образах и слове»; и что же? — он тотчас отложил «работу, изучение материала, подготовку», инстинктивно, отстраненно, без размышлений (но представляя, как уже на следующее утро в центральной государственной газете появится изящно оформленная первая подборка поэтических свидетельств Истории, а послезавтра — первый текст песни). И сейчас, раз уж История день за днем рассказывала великую сказку о мире и человечестве, рассказывала себя, очаровывала (или это лишь вариация старой истории с привидениями?), здесь, вдалеке, в окруженном степями и каменистыми пустошами, равнодушном к истории городе, перед орущими телевизорами — всеобщая тишина установилась лишь однажды, после новости о гибели человека при обрушении строительных лесов — он хотел написать о таком отрешенном от мира предмете, как джукбокс, о вещи для «беглецов из мира», как он говорил, об игрушке, в которую, если верить литературе, «охотнее всего играли американцы», но лишь в короткий период «лихорадки субботнего вечера»[16] после окончания войны. Существовал ли сегодня, когда каждый день был исторической датой, кто-то смешнее, кто-то потеряннее его?