Амнезия Анастасии - Николай Михайлович Кононов

длинный Селик меня целует в Анастасииной светелке, обняв и крепко прижав к себе.

Он был на полголовы выше меня, и я, закинув лицо, целовался тогда не с ним, а со своим отражением, твердым, как зеркало, и пахнущим чем-то небывалым, оттуда, с другой стороны моего призрачного сна. Я и не думал уклоняться.

Я почувствовал свои губы, бритую гладкую щеку, жесткую голову, сильный морской язык.

О, это была совсем простая анатомия – кузнечика или стрекозы.

Полное соответствие этому поцелую пронзило меня. Я вздрогнул.

Я вдруг сам себя обнаружил.

Там.

Мое прошлое было отрезано. Отсечено. Оно стало смешным.

Впереди у меня вся жизнь, невзирая на то, что я умру, но в настоящем-то я жив, хотя оно и станет грамматически прошлым.

Целуя Селика, я словно целовал свое целокупное время, и эта догадка вызывала во мне головокружение: "зеленее становлюсь я травы".

– Дружок-пирожок, да ты так не бледней…

– Я считаю список дней.

– Не говори в рифму.

– Спугнешь старуху, как нимфу.

От счастья я отупел и заговорил, как древний человек. И только теперь могу дать этому ритуальному казусу объяснение.

Селик заливался до слез от моих нажитых в выгородке Похуяровки прибауток.

Он это оценил!

О!

Моя рифма окликала его речь, вкладывая ладонь в его крепкую длань альпиниста. Это все удваивало и удлиняло меня, моя внутренняя жизнь зарифмовывалась с его речью и с ним, эту речь производящим.

Он пристально смотрит мне в глаза:

– Красота страшна, вам скажут.

– Дважды хуй узлом завяжут.

Он ржет.

В моей жизни не осталось ничтожества, он захотел ее разуметь.

Мир был потрясен.

Перед напуганной старухой включен телевизор.

Накормленная Муся усажена на старуху.

Никто ничего никому…

Три дня пронеслись как три минуты.

Я катал сгусток этого времени, как школьник – разжеванную промокательную бумажку на языке, я лепил из нее шарик невероятной твердости.

Решив мой курсовик на листке в два чудных хода, он сказал:

– Перепиши эти стишки в тетрадь.

– Это нам, профессор, как два пальца обсосать.

Я был счастлив.

Показав решение своей доцентше, я немедленно получил автоматом "отл" по продвинутому спецкурсу.

Я ликовал.

Он посмотрел мои статейные царапки и остался доволен – "для провинциального университета…"

Я докончил:

– Что лапти для балета.

Он чмокнул меня в лоб.

Стоит ли говорить, что Анастасия почуяла, что на нее у меня идиосинкразия.

Селик уезжал поздней ночью, уже под утро, и вечером мы пошли в областную оперу, которую нельзя было не только слушать, но и смотреть.

И мы три акта и два антракта просидели в полутемном алькове кафе, как музыканты за сценой.

И он все время говорил, рассказывал в безличных предложениях свою жизнь – сложную и дико простую.

Самое важное, что он сказал – точнее, то, что я из всего запомнил, – что все решения, нет, не профессиональные, а обычные, людские, приходят внезапно. И он их видит с высоты. "Как рисунки в пустыне Наска. С вертолета". И это бывает не часто. "Вот и тебя увидел. Сначала как муравья".

И я не стал говорить в рифму, так как это был его выбор, и я был к этому неприкосновенен.

И мы разыграли третью бутылку "Донского игристого", которое было для него "Вдовой Клико". "Чтоб ссалось далеко", – не удержался я.

Через месяц он обещал приехать на какой-то семинар, но это только:

– Чтоб тебя повидать.

– И старушку мать.

– Ну, ты не шути.

– Счастливого пути.

С трудом оторвавшись от него, я выпрыгивал на перрон под матюги проводницы. Из экспресса, набирающего скорость.

– Как искра с точильного камня, – он так сказал много позже.

Я спрыгнул на самый конец платформы, в черноту зимней ночи. Я едва удержался на самом краю, еле устоял на ногах. Я шел пешком в свой отдаленный от цивилизации дом, и, кажется, я громко пел "Ой мороз, мороз". Замерзнуть я уже не мог никогда, вдруг до меня дошла эта простая истина.

А через месяц ко мне подступила бурная весна с грязными ручьями и молодым солнцепеком.

Я успел получить два письма от него. Простых, как мычание. Он описывал, что делал в выходные. Ничего особенного. Ну, бассейн под открытым бледным небом. Ну, музей напротив, чрез дорогу, – выражаясь торжественно. Еще? Мокрое полотенце в сумке. Оно замерзло. Он тоже начал писать прибаутками, но, по-моему, очень уж вычурно. Мне только понравилась "просьба жизни" вместо "проза жизни". Его второе письмо так и кончалось: "все остальное – просьба жизни. Твой Селик". А Селик – это детское прозвище, он так себя сам называл вместо "Сережа".

Здесь следует большой перерыв, даже очень-очень большой, гигантский, так как прошлое из грамматического превратилось для меня в тектоническое, в нем можно было пробурить шурф – просто отвесно и вниз.

Там было все: мой переезд в столицу, удачный перевод без потери курса в МНТИ, конечно, по его протекции, но он говорил, что за меня не стыдно. А до этого весенний бред, когда он приехал якобы втайне от амазонок на конференцию; но это совершенно нельзя описать по разным причинам, ведь все происходило помимо слов в первый и последний раз в жизни, и они, словеса, мне были уже просто не нужны.

– Скажи, а Каст… какое странное имя твоего друга.

– Странное? Кастор, ничего странного. А вообще-то он был Афоня, Афанасий, горе-путешественник за три моря…

Еще какое-то немалое время…

И свет для нас переменился.

Из просто белого он стал для Селика "Новым Светом", а для меня несколько позже, года на три – "Старым".

Я получил на свой берлинский адрес последнее письмо от него из некоего медучреждения по-английски, где были вкраплены записанные латиницей слова и прибаутки из моего неотправленного древнего лечебного письма.

Как оно у него оказалось, мне уже не расскажет никто…