Амнезия Анастасии - Николай Михайлович Кононов

И я тоже полюбил черный цвет. Ее узкие платья с острова Джерси, монашество и власяницы, черные лепестки лифчика, нефтяной ручеек колготок, завитки и завитушки растительности, фунтик пупка. О, мой черный фантик.

Меня никогда не оставляло нехорошее подозрение, что, щупая и лаская ее, – я перезаряжаю свежую пленку в специальном уютном ящичке, куда фотолюбители запускают руки сквозь светонепроницаемые нарукавники.

Я ведь все время ждал, что нащупаю там чистую, воплощенную, незасвеченную пустоту, которую каким-то чудесным способом проявлю, то есть я сделаю ее явной и проявлюсь таким образом сам. Не как наивный парень, что топтался у невысоких окон, чьих суждений стесняются, а как фигурант чуждой амазонической особенной жизни, полной, ясной и глубокой, осененной высокими целями.

Но всё скручивалось, как фотопленка, в плотный рулончик непослушанья, и я опять оставался ни с чем. Я просто потирал свои пальцы, и с них от трения сходила вся дактилоскопия.

То есть я хочу сказать, что я не был никем одурачен, конечно, нет, я был лишен подспудного особенного смысла, который я чувствовал в ней. Даже в бабушке, не говоря уже о матери, которую все называли "Виктория".

Кого победила Виктория? Кого? Что? Кафедру психологии пединститута, где все время разглагольствовала, как болтали злые языки, о "малом сексе". Дочь прилагательное переиначивала в наречие. А я про себя командовал своему лохматому псу: "Малой, секс!" Так прозывались в моих краях цепные крупные кобели. Народ ведь тоже любил пошутить.

И даже кошка в этом великом и могучем семействе, видя меня, сползала с уступа старухи и цинично разворачивала ко мне свой старый хвост, как компас, нагло изгибаясь интегралом.

Мне все время казалось тогда, что вот-вот что-то случится, произойдет.

В особенной зоне моей памяти навсегда сохранился стерильный континуум ее комнаты с диким синюшным потолком и мутным переснятым фотопортретом Оскара Уайльда на книжной полке. Этот выдающийся грустный декадент до сих пор стоит у меня перед глазами, скрестив ноги, опершись о трость.

Иногда мне казалось, что в тиши и покое их жилья тело старухи, забыв о своих корнях, мистически пролевитирует к нашей двери и вот-вот воскликнет гальваническим голосом в полуоткрытый проем: "Тройка! Семерка! Туз!"

И я, сам не знаю отчего, тогда впадал в литературный столбняк, и она месмерически взирала на меня, словно Аполлон Феб, при появлении которого все, даже музы, встают. Она испепеляла меня, показывая глазами на портрет унылого О. Уайльда: – что, и ты, мол, такой? Какой такой? Я тогда про эти дела слабо разумел.

Аполлон для муз, -

что шестерке – козырный туз.

И груз ее упорного взгляда был непосилен.

В ней уживались удивительные вещи. Например, меланхолическая прострация сменялась приступом трудоблудия.

И когда мне срочно понадобился конспект какой-то поганой марксистской туфты (требовалось его предъявить, как говорил наш смерд-политэконом, визуально, иначе к экзамену не допускали и издевались всячески: грядущие лишения начинали бесноваться во мне, – нищета в целом семестре). Но она за полных три дня все переписала, вправляя в пункты и параграфы социальной идиотии словечки из нашего волчьего любовного жаргона.

О, я-то понимаю теперь, на что это было похоже – на пиктограммы и рифмочки Куилти, которые он подбрасывал звереющему Гумочке, начавшему отгадывать трагическую шараду в каком-то поганом североамериканском отеле. Ведь мы с ним, с ГГ, оказались похожи, но трагедии дважды не бывает, она обращается в фарс.

Вот о фарсе и пойдет в дальнейшем речь.

Сталинский дом, стоящий у обрыва цивилизации, возле самого вокзала, омываемый трамвайным лязгом и дроботом днем, опаляемый утробным томлением тепловозов ночью. Я – с гуманитарными познаниями ниже пояса.

– Пояса Муси, когда она точит когти о косяк, – безжалостно уточняла она.

И я должен был это глотать, так как это было справедливо.

Вокруг нее вились подруги, которым меня не предъявляли, да и мне не очень-то хотелось делить их высококультурный пафос, смотреть, как они квасят, глупо наливаясь сушняком. Ведь вообще-то по этой части я был гораздо слабее моей любы. А чем меньше я показывал ей своих слабин, тем полноводнее себя чувствовал. Но она хотела быть полным лоцманом моего неглубокого и неширокого тривиального створа, как будто собиралась водить по мне и другие плавсредства.

Меня как реку суровая подруга повернула, и я своих не знаю берегов.

Поздними вечерами трамвайные дуги пускали сквозь окна по синему потолку безумные фейерверки, а в мои зрачки лил страх и ужас, выброшенный мигом позже посредством гормона адреналина. Но даже легкие тюлевые занавески сдвигать она не хотела. Кто мог нас видеть? На другой стороне улицы коченели низкие военные склады под нахлобученными крышами. Наверно, там хранился стратегический запас войлока, и мне всегда чудился ползущий по тротуару низкий всепогодный жар. Он стоял, как вода в бассейне, – мне по грудь, по соски, не колеблясь. Такое вот соседство.

Бабушку кормили пориджем, придвигая к ней легкий столик на трех токарных ножках-балбетках. Мусю – московской кошачьей жрачкой. Все это передавал раз в неделю с проводником поезда Селик.

"Селик ночью позвонил из Пешта", "Селик дал отлуп", "Селик – черный рецензент", "Селик проклинал Мусю".

Бабушка и Муся здоровели, попирая все законы естественного старения организмов, старухиного и кошачьего, да и Виктория чувствовала себя, прямо скажем, неплохо. Иногда в большой комнате она стаивала на голове рядом с торшером, как курос после землетрясения в Дельфах. Она приводила себя в порядок. Она вводила в себя порядок. Откуда? Оттуда. Из Вселенной. Ведь должен был приехать Селик, индийский брат, столичный гость и полубог. Не счесть алмазов в каменной пещере Селикова черепа.

Он был грандом, феодалом, дэфэмэном. По матанализу. О! Лагранжиан Лапласианович Дивергентов! Жил в столичном академическом доме. Водил антикварную "победу" и не хотел ничего иного. Просмотры, премьеры, вернисажи, спецполиклиника, наборы, Мусин харч, бабушкин овес. Обрывки слухов о нем проносились по квартире, как сквозняк, полный свежительного озона. Я его никогда не видел, точнее, это он меня никогда не видел и слыхом обо мне не слыхивал. Да и к чему ему были слыхи обо мне?

Когда я угрем втерся в ранний автобус, скатывающийся юзом с нашей оледенелой за ночь Похуяровки, то в тихом перемате, колебавшемся между двумя тетками, разобрал непыльную историю. Ее сюжет покачивался, как лодочка, на тихих волнах матюгов. Как чьему-то папаше, то ли Тоськи, то ли Верки, – дали, пошутив, чего-то, стакан или чашку, и он, бедный, проспал трое суток, а проснувшись, покраснел, как рак, и его пришлось еще полдня чесать одежной щеткой. И это – мелкая каверза