Без объявления войны - Виктор Кондратенко

Решение это нельзя считать ни самонадеянным, ни преждевременным. В послевоенные годы многие признанные поэты, особенно те, что прошли на фронтах испытание огнем, охотно брались за освоение неизведанного материка прозы. Но лишь немногим счастливцам суждено было стать такими выдающимися прозаиками, как Константин Симонов и Олесь Гончар, Михаил Стельмах и Григорий Тютюнник. Однако Виктор Андреевич верил в свои силы. Он ведь не был новичком в прозаическом цеху, его перу уже принадлежали две книги очерков и сотни газетных публикаций. Разве это не фундамент штурма романного жанра?

Но вскоре оказалось: для создания многопланового эпического полотна у него не хватает ни профессиональных знаний, ни литературного мастерства. Вот и начались для молодого прозаика бесчисленные месяцы самостоятельной учебы, творческих исканий, счастливых находок и разочарований. Только через годы и годы, в канун двадцатилетнего юбилея великой Победы над «третьим рейхом», увидел свет первый исторический роман В. Кондратенко «Курская дуга».

Книга сразу же была замечена и высоко оценена и массовым читателем, и литературной критикой, и военными историками. Общественное мнение было единодушным: это первое крупное произведение о победе советского оружия летом 1943 года представляет собой не только яркую веху в творческой биографии писателя, но является достойным вкладом в советскую литературу о Великой Отечественной войне.

«Автор «Курской дуги», — писал Александр Корнейчук, — знаток фронтовой жизни. Ему удалось талантливо показать в своем произведении историческую эпопею разгрома немецко-фашистских войск под Курском. Романист драматично описывает батальные сцены великой битвы, и в то же время мне нравится скромность, отсутствие многословия, сдержанность и внутреннее горение. Со страниц романа доносится до нас обжигающий огонь военного времени. Мы видим стойких и мужественных бойцов в огне атак, где во всей полноте раскрывается внутренний мир советского человека...»

Уже первым своим романом В. Кондратенко засвидетельствовал, что в литературу пришел прозаик серьезный и многообещающий. Время подтвердило это предположение. Словно промеряя в памяти дороги своей фронтовой молодости, он воскрешал самые яркие, узловые моменты в истории Великой Отечественной войны и отражал их в документальных книгах.

Ровно через три года после «Курской дуги» вышел из печати новый его роман «Последний комендант» о героической обороне Киева в июле-сентябре 1941 года. Потом «Вторжение» (1970) и «Полюшко-поле» (1971), за который автор был удостоен премии им. А. Фадеева и серебряной медали. Наконец в последние годы увидели свет повести «Без объявления войны» и «Внимание: «Молния!». Целая серия книг военно-патриотического содержания!

Как-то известная поэтесса Юлия Друнина сказала о себе: «Я все еще не возвратилась с войны». С полным правом может это повторить и Виктор Кондратенко. Вот уже четыре десятилетия его муза не снимает шинели, а перо ратописца не знает устали.

«Мой боевой путь проходил в полосах Юго-Западпого, Сталинградского, Донского, Центрального, Воронежского, Белорусского фронтов и исчисляется тысячами километров от Волыни до Волги и от стен Сталинграда до Вислы, — писал Виктор Андреевич. — Именно поэтому военная тема стала для меня не просто излюбленной, но жизненно необходимой. Все свое творчество я посвятил увековечиванию подвига советского воина. Он по праву является соавтором всех моих книг и его главным персонажем. И я горжусь этим. Высшая честь для советского писателя — будить совесть человечества, дабы никогда не повторились на планете Земля ужасы второй мировой войны...».

АЛЕКСЕЙ МУСИЕНКО

Без объявления войны (повесть о ратном подвиге).

1

Позволь хоть малую страницу

Из книги жизни повернуть.

Бух-бух-бух — гремит медная ступа. Моя бабушка Мавра Васильевна проворно толчет сухари. Я — маленький мальчик — сижу в одной сорочке на ступеньке деревянного крыльца. У моих ног поводит острой мордочкой рыжий пес Кайзер. Он ловит на лету сухарные крошки. Солнце освещает веранду. Тень от оконных рам падает на дощатый пол и делит его на светлые квадраты. А ступа гремит и гремит: бух-бух-бух. Удары все сильней, все отрывистей. Просыпаюсь и сразу не могу понять: откуда летят такие грозные удары?

Бух-бух-бух. Хороша ступа!

С нарастающим гулом на кручах Днепра бьют зенитки. На подоконнике дрожит бутылка денатурата, припасенная для разжигания примуса. Она сливается с лиловым воздухом. За окном чуть светает. В комнате все вещи приходят в движение. Что-то легкое падает с ночного столика и тяжелое — с этажерки.

Прислушиваюсь. Самолеты! Пронзительный свист, вой, взрывы. Бомбы рвутся где-то на западной окраине Киева. Хочу вскочить с постели. Нет сил. Разбитость. После крупозной пневмонии трудно даже откинуть одеяло. Десять дней мучил жар и кашель. Только вчера серебристый столбик ртути показал нормальную температуру.

Слух ясно улавливает рокот бомбардировщиков. От заводских гудков дребезжат оконные стекла. Воют пароходные сирены. Свистят паровозы. Город трубит тревогу.

Дверь распахивается, и в комнату вбегает мой сосед по квартире Микола Шпак. Он кричит:

— Что такое? Что случилось? Война?!

— Не знаю...

— Ты же в военной газете работаешь. — Микола встряхивает кудрями. Поэт всегда делает так, если чем-нибудь недоволен: он не может примириться с моей неосведомленностью.

— О господи, неужели война? — Я не узнаю обычно звонкого голоса жены Шпака. Он скорбный, глухой.

— А может, это не война, а маневры? Вы, кажется, забыли о сообщении ТАСС. — Гудки смолкли, но Микола продолжает громко говорить: — Подождите-ка минутку... — Он шуршит газетами, сваленными на диване в кучу, и, найдя нужную, бросается к окну. — Сейчас... Сейчас... Вот оно! «Летние сборы запасных Красной Армии и предстоящие маневры имеют своей целью не что иное как обучение запасных...»

В комнате посветлело, но читать трудно. Микола долго ищет еще какой-то важный абзац.

— Обучение запасных? — Зина машинально включает настольную лампу.

На улице раздается яростный свисток — впечатление такое, будто к окну летит сильная струя воды из пожарного шланга. Зина поворачивает выключатель. Микола вспыхивает:

— Свет в окне!.. — и нежно гладит руку жены. — Пойдем, Зинушка, дети проснулись. — На пороге оборачивается: — А все-таки у меня есть надежда: это еще не настоящая война — обучение запасных, — и закрывает дверь.

За окном — приглушенные голоса, шум, похожий на проливной дождь. Встаю с постели. Вверх по Тимофеевской движется колонна новобранцев — плывет к железнодорожному вокзалу плотной тучей. Острый гребень соседней крыши странно бугрится. Верхушки пирамидальных тополей, словно метлами, на какой-то миг смахивают с неба свет зари. Я хватаюсь за спинку кровати — ну и качка. Еще одно усилие. И вот вылазка к окну закончилась благополучно. Только сердце стучит гулко-гулко и покалывает. Достаю из футлярчика термометр. Что покажет?

В комнате совсем светло. В солнечных лучах большая книжная полка. Цветные корешки переплетов создают своеобразный узор. За книгами в углу желтеют удочки. Ах, эти удочки! Держу под мышкой термометр, а сам мысленно переправляюсь через Днепр. Дарницкий луг. Такие высокие травы, такое пестрое изобилие цветов.

В дождливый ветреный день я ловил рыбу на Ориках. Удочка стояла на мыске, и поплавок — пробка от шампанского — маятником ходил посреди глубокого заливчика. Э-ге-ге, вижу, он уже пыряет посреди озера и, пока сбрасываю одежку, щуковка желтым копьем летит по волнам в самые дальние заросли куги. Велико желание поймать крупную щуку. Хмелит рыбачий азарт. Не страшна даже студеная вода. Плыву стремительным кролем добрых сто метров. Осматриваюсь. По ветру стелется густая гибкая куга, и кажется: вот-вот накроет тебя гребень темно-зеленой волны. Капельками ртути мелькают водяные пауки, рыба ушла в глубину и почти утопила удилище. Вблизи старой коряги дрожит вода, она расходится кругами. Там бьют ключи. Нырнув, сразу почувствовал их силу. Холодная, жгучая глубина. Коченеет тело. Спускаясь на дно, вынужден держаться за лесу. Опора ненадежная. Как только рука нащупала какие-то корни, щука рванулась и, точно нитку, порвала туго натянутую жилку. Меня подхватило течение и вынесло на поверхность. А в небе мечется встревоженная чайка. Где-то близко в зарослях куги ее гнездо. Пока плыву к берегу, она с криком нависает надо мной — то падает ковшиком, то расплескивает крылья. В сумерках я возвратился с Дарницкого луга домой. Как ни напрягал грудь, как ни дышал глубоко, а воздуха не хватало, легкие будто набиты опилками. Утром явился молчаливый старик-врач и стал выслушивать. Я хрипел, кашлял. Врач опустился в кресло и задержал взгляд на акварели Верещагина. Воин времен Тамерлана в грозном боевом убранстве натягивал тетиву лука. Молчаливый старик, погрозив ему пальцем, достал из кармана бланк для рецепта и придвинулся к письменному столу.