Читемо: Поэзия убийства - Филип Гэр

для ушей слюнявых юнцов. Малайзийцы, на родине которых появился керамбит, убивали друг друга топорами, дубинками и копьями, толпа на толпу, в крайнем случае используя длинный бамбуковый нож. Серповидный же керамбит, поначалу костяной и короткий, мог служить только для культовых обрядов. Возможно, им наматывали кишки жертв, вспарывали животы и вырезали сердца — но исключительно в располагающей для этого домашней уютной обстановке, и обязательно в окружении друзей, всегда готовых дать совет.

Керамбит всего лишь инструмент. А оружием может служить даже обыкновенная ложка.

Подойдя к ближнему пассажирскому купе, он прислушался. Спустя десять секунд он отчетливо различил дыхание трех спящих людей. Бесшумно откатив дверь, он вошел, и так же бесшумно прикрыл её обратно.

Спустя полчаса он вышел из последнего купе, зашел в туалет, справил нужду — выпитый чай как раз к этому времени начал проситься наружу, и тщательно смыл за собой.

Тамбур вагона встретил его уютной прохладой. Поезд уже начал тормозить. Он открыл дверь, и, дождавшись, пока состав ещё больше замедлит ход, спрыгнул на насыпь.

Инерция бросила его вперед, заставив дважды перекатиться. Толстый кожаный плащ смягчил удар.

Встав, он направился к шоссе, которое поезд проехал несколько минут назад. Поглядев на часы, он подумал, что должен как раз успеть домой к завтраку.

***

Я проснулся утром. Меня разбудил солнечный луч, выглянувший из-за края старой многоэтажки. Он щекотал мне лицо до тех пор, пока я не открыл глаза.

В Москве тебя настолько редко будит яркий теплый луч, что подобное событие означает только одно — день будет отличным.

Я слышу, как щелкает замок двери в прихожей, и слышу знакомые шаги.

Вернулся папа. А значит, день точно не может быть плохим.

Глава 2

Ручка уткнулась в белый лист, и замерла, подрагивая. Когда сквозь неё не проходит ни единой мысли, ручка никогда не источает чернил, и не пачкает лист. Ни буквами, ни рисунками, ни даже просто кляксами.

Когда сознание мертво, чернила всегда молчат.

Отец Андрей заерзал. Его мыслям это не помогло. Он совершенно не знал, что писать.

Обычно речи для Владыки давались ему легче, но на теме семейной жизни он споткнулся, упал, и уже не смог встать.

Ну, скажите, что может рассказать черное православное духовенство о семейной жизни?

Нет, ну если, как принято, сфокусироваться на грехах (а в чьей семейной жизни их нет?), то все сразу встаёт на свои места. Грех — накатанные рельсы, по которым паровоз Веры пыхтит, как по маслу. Но загружать грехами топку семейного локомотива отец Андрей не желал. Оскомину уже набило.

Однако если абстрагироваться от греха, оставив его за скобками, то далеко духовенство на семейном поприще уехать не сможет.

И отец Андрей с горечью это осознавал.

Судите сами: с большой натяжкой православная традиция сочетается с традициями семейными. Православная традиция — она монашеская, аскетичная. Высший идеал в православии — это человек, все мирское отринувший. И семейную жизнь тоже, ибо она донельзя мирская.

Не найдется ни одного православного святого, который стал бы святым благодаря способности быть примерным семьянином. Каждый православный святой, кому не поклонись, это аскет или мученик. Но никак не отец пятерых детей.

У протестантов, или у мормонов, например, все по-другому. Семья у них, это основа, фундамент честной и достойной жизни. Их идеал праведности выглядит образцовым отцом (и матерью) семейства, образцовым гражданином, образцовым прихожанином и образцовым работником.

Отец Андрей честно попытался найти хотя бы одну пару святых для иллюстрации приверженности православия семейным ценностям. Покопавшись и так, и эдак, в своей памяти (не уступавшей по содержанию иной библиотеке), он действительно одну такую пару обнаружил. Но найденные им святые Петр и Февронья оказались парой бездетной, и с очень странными, с точки зрения паствы, семейными взаимоотношениями.

Ручка подергалась над листом бумаги туда-сюда, оставляя на нем еле заметные линии. На бумагу Церковь не скупилась. В своей белизне бумага переплюнула бы любого ангела.

Компьютеры отец Андрей не жаловал, предпочитая им рукописный текст. То ли в силу возраста, то ли в силу необходимости: компьютера у него попросту не имелось.

Сей факт отца Андрея, несмотря на неприязнь к оргтехнике, печалил. С одной стороны, трудно было найти кого-либо ещё, столь преданного делам Церкви. С другой стороны, если тебе уже за пятьдесят, а ты не поднялся по лестнице служения выше составителя текстов для речей и сана архидиакона, значит что-то пошло не так.

Отец Андрей, будучи подвержен профессиональной деформации за долгие годы служения, уже и не знал, как выглядит церковь снаружи, со стороны обывателя. Внутри, однако, церковь представляла собой жесткую кастовую систему, и обеспечивала жесточайшую конкуренцию среди своих сподвижников. Другими словами, либо ты, толкая локтями, лез наверх, либо молча сидел внизу.

Со своим вторым вариантом отец Андрей давно уже смирился.

***

Так и не закончив речь для Владыки, отец Андрей, взглянув на часы, поднялся из-за стола, подхватил черный кожаный портфель и поспешил на совещание к игумену.

Приверженность отца Андрея к рукописным текстам имела и обратную сторону в его жизни — на маленьких, еженедельных рабочих совещаниях своего монастыря он присутствовал в роли стенографиста. Другой роли ему там не отводилось — саном не вышел.

На его памяти настоятель монастыря был уже четвертый. Всего, в общей сложности, отец Андрей стенографировал совещания двадцать восемь лет, не пропустив ни единого. Настоятели приходили и уходили. А стул в углу кабинета, дубовый старый стул, тяжелый и завитой, конца восемнадцатого века, уже оставил на камне следы — еле заметные вмятины, которые протер его ножками отец Андрей, записывая чужие слова.

Тысяча четыреста шестьдесят совещаний. Десятки тысяч страниц знаков, содержащих в себе чужие речи — в основном никому ненужные и пустые. Такие же пустые, как и его жизнь.

Тысяча четыреста шестьдесят совещаний. Более трех тысяч часов. Стены зала, где они собирались, без отца Андрея выглядели бы мертвыми и пустыми — настолько он вошел в их интерьер.

Подобрав сутану, он привычно занял свое место, ровно за десять минут до начала совещания.

Ещё никто не пришел. Он вдохнул спертый влажный воздух. Иной атмосферы он не знал. Только её — влажную и удушливую летом, холодную и промозглую зимой.

Он поправил очки. Потом снял, подышал на них и протер подолом сутаны. Затем надел обратно.

Маленький и сухой, кажется, отец Андрей не весил ничего. За тридцать пять лет служения он настолько стал напоминать бесплотный дух, что окружающие с трудом его замечали.

Вот и