Ирод - Василий Немирович-Данченко

Солнце уже высоко…

Полдень жизни, время любви и счастья; любви, что жарче солнца палит; счастья, что выше и шире бездонного неба раскидывается над людьми…

Он давно позабыл её в своём одиночестве, а если она и представлялась ему когда-нибудь — то ненавистной, разрушившей его жизнь, разбившей все его надежды и ожидания… Теперь, в счастливом краю былого, она явилась перед ним такою именно, какою была тогда, в первое время их любви — прелестною, захватывающею каждое его дыхание, озаряющею блеском своих чудных глаз всякую его мысль… Да, тогда на всём, о чём он думал, ложился загадочный отсвет этих серых очей, постоянно менявших своё выражение. Он опять её видит, и почерневшие губы Ирода улыбаются ей, кровь горячо льётся по жилам, опять румянец загорается на блёклых щеках… В золотистом облаке пышных волос, непокорных гребню, низко вьющихся над самыми бровями, загадочно светя глубокими серыми глазами, — она проходить перед ним — ласковая, счастливая тоже… Как бездонны эти глаза!..

— Знаешь, мне страшно глядеть в них! — говорит он ей.

Память прошлого вернулась; всё до мелочей воскресло оно…

— Почему, милый?..

— Конца в них не видать… Не знаешь, что зреет в них: тепло или холод, тишина или буря…

Она засмеялась тогда в ответ ему… Он хорошо помнит этот смех. Нервный, порывистый… Женщина, которая так смеётся, — на всё способна. Оскорблённая, она мстит, не жалея; обманутая, она обманывает, ломая всё и прежде всего себя… Стройная фигура её перед глазами… Он её видит сквозь опущенные веки… Слегка покачивается гибкий стан; вздрагивают сквозные розовые ноздри; вздрагивают и красивые нервные губы, словно на них дрожит какое-то трепетное сияние… Он слышит шорох её шёлкового платья; оно так ревниво обвило красивую грудь, приникло к ней точно ни солнцу, ни воздуху, ни его ревнивому взгляду не хочет уступить ни одного атома её… Оно тянется с ревнивым шелестом за нею, точно шлейф жалуется: зачем он откинут так далеко, зачем он не может коснуться этих красивых, маленьких ножек, кокетливых, щеголяющих ажурными, сквозными, шёлком ткаными чулками, шитыми красными туфлями?.. Ах, как хороша она, как хороша!.. Если бы только не эти загадочные глаза, не эта загадочная улыбка!..

Погубит наверное и себя прежде всего… Раз обманувшись, всё сломает без сожаления… Тут чувство любви и чувство злобы одинаково сильны. Вода весною, ломающая каменные плотины, не сильнее его; ураган, сбрасывающий с гор гранитные скалы — не порывистее… Страшно смотреть в эту бездонную душу, сквозь бездонные глаза!.. Страшно!..

Словно солнечные блики, что в яркий день сквозь окно играют на белой стене, картина за картиной мелькают перед неподвижным Иродом; как тучи в тёмную ночь стоит его настоящее позади… Оно ревниво смотрит на светлый полдень; оно готово сейчас же сменить его своим холодом и мраком… А солнце всё разгорается жарче и жарче; миллионы васильков, разбрызганных по зелёному полю, совсем пылают голубым пламенем… Она с ним тоже — всё время рука с рукою, душа с душою… Для них ярче становятся ароматные цветы, громче поют свою весёлую песню прозрачные воды… Всё улыбается им — и сверху, и снизу, всё — и вечер, и утро, и день кажутся полными приветливых улыбок… Ирод задыхается в своём волшебном сне… Он слышит чудные звуки; какая-то ясная как безоблачное небо песня вьётся вокруг него, — вьётся как ласточка вокруг своего гнезда, — то быстро-быстро шевеля своими грациозными крыльями, то лениво перебирая их, точно каждое пёрышко хочет разомнуться в тепле и свете… Ясная, знакомая песня… Она, его жена, пела её когда-то, пела полною грудью, смело глядя вперёд, туда, на самую окраину жизни… Им обоим на этой окраине мерещился тогда спокойный, озарённый прощальным сиянием мирно закатывающегося солнца, вечер… Вечер бестревожный, вечер безмятежный… Ни один крайчик тёмных тучек не поднимался на горизонте… Они верили друг другу, а где есть вера, там и любовь. Первая тучка на лучезарном небе любви — первое сомнение!.. За нею ползёт другая, за другою — третья… А там целою грядою поднимаются они, неся в своих тёмно-синих недрах пока ещё спящую грозу…

Таких тучек не было…

Как он привязался к ребёнку!.. Как чутко следил за каждым его движением!.. Вся жизнь ушла в него… Он и прежде любил детей; теперь — при одной мысли о возможности потерять его — ему становилось страшно. Тихо колышутся деревья; иволги кричат в их густой зелени; где-то далеко-далеко кукует кукушка; лучи солнца широко ложатся в длинную аллею… Вон по плотно убитой дорожке бегут к нему маленькие, крохотные ножонки… Громкий, беззаветный смех слышится, гармоничный как пение лесной птицы, светлый как солнечный луч… А позади, на безоблачном до сих пор небе показался какой-то тёмный краешек… Туча ли, или нет?

— Знаешь, милый… В деревне такая тоска!.. Нельзя же уйти в хозяйство да семью… Тут жизни нет!..

Он пытливо смотрит в глаза жене и ничего не понимает.

— Как жизни нет?.. Как жизни нет?..

А эта молоденькая жизнь?.. Этот ребёнок, что пока как в высокие ворота проходит у него между ногами, для которого целый дом — под небольшим столиком?.. Как жизни нет?

Теперь он понимает это — тогда не мог сообразить… Слишком много страдал и мучился чтобы понять.

Она не знала жизни, она вышла за него ребёнком. Любовь заслонила жизнь, и не тянуло к ней пока. Его не тянуло тоже. Ещё бы! Мужчина ранее женитьбы узнаёт жизнь, скучает ею даже. Ему нужен покой, мирный отдых, семья… Этой усталой птице клетка не страшна. Другое дело — когда молодые крылья только что отрастут, когда стенки клетки становятся тесны. В даль тянет. Где под ясным небом смутно рисуются таинственные рощи… Жизни нет! У него не было силы отказать ей… Скоро большой город совсем проглотил их. Они потерялись в его суете и вечном движении, — так потерялись, что на первых порах и разобраться было трудно…

Эта же квартира… Только она совсем не такая как теперь… Чистенькая, весёлая, красивая. Нет этой пыли, нет этого удушливого мрака.

Чёрные духи ночи безмолвно коснулись сквозными крыльями грязных стен, матовых окон, изодранных диванов, пыльных столов, совсем потемневшей люстры. И словно всё преобразилось разом… Звонок закутанный в паутину и грязь как червяк в покое, — задорно звонит. С чёрной люстры льются целые потоки света; краски картин выступили разом из сплошного слоя грязи, выступили и заблистали под лучами… Мягкие ковры опять легли под ногами. По этим коврам словно клубок, свернувшийся из света и смеха, бегает ребёнок… То же счастье, только теперь туч ещё больше… Город со всех сторон надвигается на это счастье тёмными тучами… Город, разбивающий нервы, рождающий недовольство в каждой груди, тяжёлою гробовою крышкою ложащийся на каждый вольный порыв…