Вацлав Дворжецкий – династия - Яков Гройсман

Короче, прошло два сезона, я, правда, ездила в Омск, ставила по приглашению спектакль в ТЮЗе, потом мы встречались на театральных конференциях, я специально ездила из Москвы, а он из Омска. Так два года кантовались. Многие рассчитывали, что раскантуемся вообще. И в это время я получила приглашение от Н. А. Бондарева, главного режиссера Саратовского областного драматического театра им. Карла Маркса. Первая встреча с Бондаревым была очень интересной. Николай Автономович пригласил меня в гостиницу «Москва». Он там остановился со своей женой, драматургом Елизаветой Максимовной Бондаревой. Когда я появилась, она сразу вышла в другую комнату (номер был люкс), и мы остались вдвоем. Это был высокий, сутуловатый мужчина, с круглой головой, умными и чуть хитрыми глазами. Я понимала, что представляю не только себя, поэтому очень волновалась. И он мне рассказал, что принимает театр, что слышал много хорошего об артисте Дворжецком и обо мне тоже не так плохо говорили, и поэтому он предлагает нам переехать в Саратов. Я, конечно, в какой-то степени робела, но старалась никак этого не показывать. Он задавал всякие вопросы, просил рассказать о Вацлаве Яновиче подробнее.

Как потом уже в Саратове мне говорила Елизавета Максимовна, она ходила по соседней комнате и думала: «Ну что же он так долго мучает эту девчонку, и вообще что это за режиссер – тоненькая, худенькая, так, в общем, ничего девочка, но все-таки девочка». И мы дали согласие: девочка – в качестве режиссера, Вацлав Янович – в качестве актера.

В Саратове мы получили квартиру во дворе театра. С Вацлавом Яновичем приехал в Саратов и Владик, он тогда учился в девятом классе. Дружба наша становилась глубже и сердечнее, и я понимала, что он очень тянется ко мне. Во-первых, у него было ощущение не очень большого возрастного разрыва, во-вторых, с папой отношения складывались всегда непросто, потому что жили отдельно. Владик жил у мамы, а иногда у отца. Но все равно трещина, естественно, для мальчика осталась. А мы с ним очень близко сошлись, я его любила. Мальчик был сложный, потому что обстоятельства его жизни не способствовали формированию простой и легкой личности. Он поступил в школу, и началась наша саратовская жизнь и работа.

Для дебюта артиста Дворжецкого был выбран спектакль «Великий государь», где Вацлав Янович играл Ивана Грозного. В театре это событие обставили очень красиво и празднично. А накануне дебюта, утром он говорит: «Мы уезжаем на охоту, сколько тебе лисиц привезти? Пяток хочешь?» – «Нет, это много, мне трех вполне достаточно».

На том и порешили. Компания любителей охоты и рыбалки там сколотилась очень быстро, и они уехали. И что вы думаете? Открывается дверь рано утром, и к моим ногам падают три рыжие лисы. Я, конечно, была ошеломлена. Все говорили: «Теперь тебе будет шуба из мехов». Всё-таки лис этих отдали в охотничье общество, никаких мехов не было, но факт такой был. И это всё к характеристике того, как он работал. Перед дебютом ему нужен был допинг: глоток свежего воздуха, лес, размяться физически, а потом он сыграл спектакль, сыграл очень хорошо. И город, и театр сразу его приняли. В театре появилась стенгазета со стихами:

Привет Дворжецкому ВацлавуОн и охотник, и артист.Сыграл он Грозного на славуИ в тот же день убил трех лис.

Так замечательно встретили его в Саратове. Первые два сезона были просто удивительными. Николай Автономович – очень интересный режиссер, волевой и абсолютно независимый человек. Я это подчеркиваю, потому что, надеюсь, помните, что это были за времена – 1955 год. А через два сезона Николай Автономович, напрочь разругавшись с руководством обкома, хлопнул дверью и уехал из Саратова.

Работа шла чрезвычайно интенсивная. Среди ролей, сыгранных Дворжецким в Саратове, стоит выделить Ивана Грозного, Крутицкого в «Не было ни гроша, да вдруг алтын» – это в моей постановке, что мне было особенно приятно. Сыграл инженера Забелина и был сорежиссером в спектакле «Кремлевские куранты». И когда Николай Автономович уехал, он восстанавливал спектакль. Были такие примечательные работы, как адмирал Макаров в «Порт-Артуре», Каренин в «Живом трупе», Неизвестный в «Маскараде», в «Чудаке» Назыма Хикмета – Наджеми. «Чудак» – мой первый спектакль в Саратове, притом он был освещен моей встречей с Назымом Хикметом. Я приехала в Москву, когда готовилась к постановке, и нас познакомили. Три раза я была у него в гостях, и эти встречи незабываемы. Таких красивых людей можно пересчитать по пальцам: высокий, голубоглазый, пепельно-русые вьющиеся волосы. В беседах с ним чувствовалась удивительная теплота и доброта, невероятная эрудиция, образованность, несмотря на то что он столько времени провел в тюрьме. Поэтому спектакль для меня был одним из самых значимых в моей режиссерской биографии.

Надо сказать, что труппа в театре собралась первоклассная. Было много интересных, сильных артистов, вошедших в историю русского театра. Тогда еще работал такой кряж, монумент русского театра, как Степан Муратов. С ним был очень смешной казус. Он репетировал у меня в спектакле «Светит, да не греет» купца Восьмибратова, и у него был огромный монолог. И я просто уже из себя вылезаю, даю ему задания, высказываю пожелания, просьбы, пытаюсь анализировать, подсказывать – и чувствую, что уже иссякаю, а воз и ныне там. В полном отчаянии говорю: «Степан Михайлович, ну, пожалуйста, теперь вот сядьте и просто расскажите, что там с вами произошло». И когда он начал рассказывать, у меня отвалилась челюсть, настолько было замечательно и точно то, что мне хотелось раскрыть в этом монологе. Муратов был актером стихийного дарования, очень красивый, мы все говорили, что он как пароход, который ходит по Волге и носит его имя. Там же я сделала свои первые педагогические шаги, набирая студию при театре.

Нам очень повезло, потому что создалась хорошая, дружная когорта людей, которые понимали друг друга, а Бондаревы были к тому же очень хлебосольными. Мы собирались вместе не ради застолья. Люди театра не могут не разговаривать о театре, где бы они ни находились. Они дают обет: будем говорить обо всем, только не о театре, но через пять минут начинается то же самое. Это естественно.

Жили мы эти два года творчески интересно. Приезжала масса критиков, анализировались, разбирались спектакли и роли, жизнь била ключом. Ну и, конечно, охота и рыбалка. У нас во дворе жили три так называемые подсадные утки для охоты, одну из них, серенькую, рябенькую, звали Маруська. Тогда же у нас появилась замечательная собака. Вацлав Янович называл ее «сеттер Блютельтон, Каро де Лаверак». Даже в одном из охотничьих журналов был портрет этого самого Каро и подпись: «Собака Дворжецкого».