Сказки тысячи ночей - Э. Джонстон

– Быть может, я увижу ее на базаре и нарушу закон, – сказал Ло-Мелхиин.

– Не нарушишь, – возразила я. Я не боялась его, поэтому мне легко было говорить ему правду. – Купцы нужны тебе. Если ты нарушишь этот закон, они станут думать, какие еще законы ты готов обойти.

Ло-Мелхиин улыбнулся хищной улыбкой льва и вновь потянулся к моим рукам. Я снова не стала препятствовать ему, хотя на этот раз его пальцы крепче обхватили мои запястья. Я смотрела, как от моих рук к его тянется пламя, пурпурное и черное, как шелк, расшитый секретами. Кровь загудела у меня в ушах, а лампы как будто разгорелись ярче, но затем от его пальцев к моим заструилось медное пламя. На этот раз я была уверена: это не плод моего воображения. Холодное пламя было его силой, я была уверена в этом, а медное пламя было моим, и сегодня оно горело еще ярче. В глазах и в ушах у меня прояснилось, и я постаралась показать Ло-Мелхиину, что ему не удастся меня запугать. Он подался вперед и приложился губами к моему лбу. Я бы не назвала это поцелуем, но ему, похоже, этого было достаточно.

– Мы шили это платье много ночей подряд и плели свои секреты из нитей, которые не расплести, – говорила я напевным голосом, каким рассказывала старинные предания. Его пальцы не ослабляли хватку. Я чувствовала, что он хочет знать больше, хочет вытянуть из меня мои тайны, но мое пламя придавало мне сил, и я не собиралась сдаваться.

Секреты наши по большей части касались мелочей. Каких овец надо постараться включить в ее приданое, какие горшки она возьмет с собой, когда выйдет замуж и покинет отцовские шатры, какие блюда будет готовить, когда обзаведется собственным хозяйством. Эти секреты не стоили ничего, но в то же время стоили целого мира. В них была моя сестра, и я никогда не расскажу ему, какое сокровище он упустил.

Наутро у моей постели лежала аккуратно сложенная дишдаша из пурпурного шелка, расшитого черной нитью. А я была все еще жива и увидела ее.

Глава 7

В последующие дни я стала понемногу изучать жизнь дворца. Служанки, которые каждое утро приносили мне чай и свежую одежду – и которые, вероятно, будут наряжать меня в саван и петь поминальные песни, когда Ло-Мелхиину наконец со мной надоест, – были все как одна миловидны. Они носили сорочки, а поверх них – простые белые платья, того же цвета, что и жреческие одежды моей матери, но более строгого покроя. Волосы у служанок были темными, как у меня, но короче и заплетены в косу, свернутую кольцом на затылке. Я бы и сама хотела такую прическу, но каждое утро женщина, причесывавшая меня, ставила надо мной все новые опыты. Замысловатые прически давили в непривычных местах, и часто к полудню у меня начинала болеть голова. К тому же от них зудела кожа.

Служанки в купальне выглядели примерно так же, но за работой носили только сорочки. Они купали меня каждое утро, и, признаюсь, я находила немалое удовольствие уже в том, сколько воды они на меня тратили. Вода была такой горячей, что от нее шел пар, и мне казалось, что она не только омывает мое тело, но и окутывает легкие. Раз уж мне приходилось жить здесь, я решила наслаждаться всем, чем могла.

Вторая половина дня нравилась мне гораздо меньше. Я могла гулять по саду, пока солнце не припекало слишком сильно или же когда оно клонилось к закату и начинали распускаться ночные цветы, но вскоре мне надоело смотреть на одни и те же статуи с их жуткими глазами, и на одни и те же фонтаны, хоть мне и нравилось их пение. На четвертый день, когда одна из служанок собиралась было оставить меня, я ухватила ее за подол.

– Пожалуйста, – обратилась я к ней просительным тоном, будто к своей матери, – не найдется ли какого-нибудь рукоделия, за которым я могла бы скоротать время? Дни тянутся так долго, а я не привыкла сидеть без дела.

Она колебалась, и я понимала, почему. Как супруге Ло-Мелхиина мне полагалось заведовать мастерскими, где женщины ткали и вышивали. Но, в то же время, мне нельзя было доверять ни острых инструментов, ни струн для ткацкого станка, чтобы я не вздумала наложить на себя руки. Оставалось только прядение. Пожалуй, я могла бы причинить какой-то вред веретеном, но если надломится острие, у меня в руках останется лишь глиняное пряслице. Тут я вспомнила, что здесь я не просто чья-то дочь, а королева, пусть и ненадолго.

– Я буду прясть, – объявила я, избавив служанку от необходимости принимать решение. – Это мое любимое занятие, и я бы не хотела потревожить работу ваших мастериц.

– Да, госпожа, – покорно ответила служанка и повела меня вглубь по коридору.

Как только мы вошли в мастерскую, все головы обернулись на меня и все разговоры стихли. В комнате было десятка два женщин, сидевших группами за разным рукоделием, но если бы одна из них сейчас уронила иглу, раздалось бы эхо. Служанка выглядела так, будто мечтала провалиться сквозь землю, но я держалась горделиво. Я подошла вслед за ней к стопкам свежевычесанной шерсти, и она протянула мне веретено, а потом села на свое место среди вышивальщиц.

Потребовалось какое-то время, чтобы мои пальцы вспомнили навык. Дома мне редко доводилось прясть – мне поручили вышивание, как только я стала соображать, насколько это ценная работа. К тому же наша шерсть была гораздо грубее. Моя мать могла получить нитки и потоньше, когда хотела, но их привозил отец, сами мы таких не делали. Руки у меня были обветренными и мозолистыми еще с тех времен, когда я пасла овец. Нитка цеплялась за мои грубые пальцы и путалась, так что мне снова и снова приходилось переделывать работу.

Мастерицы ничего не говорили, но я чувствовала, что они наблюдают за мной. Поначалу мне хотелось их внимания, хотелось, чтобы они помнили, кто я. Но они молча смотрели на меня и видели бедную деревенскую девчонку, которая и прясть-то толком не умеет, и мне захотелось, чтобы они перестали.

– Госпожа, – раздался голос у меня за плечом. Я обернулась и увидела пожилую женщину с узловатыми пальцами и доброй улыбкой. Она протянула мне пару мягких белых перчаток, и я взяла их, кивнув в знак благодарности.

– Пустыня рождает сильных, – сказала она. Это была старая присказка, которую отец любил повторять моим братьям, когда они жаловались на ветер, песок или непослушную скотину.

– И не нам роптать на шатры своего родителя, – закончила я, и она улыбнулась еще шире.

Она вернулась на свое место, а я снова взялась за веретено.

Теперь пряжа ровной нитью заструилась у меня под пальцами, кольцами ложась в корзину у моих ног. Я почувствовала, как остальные женщины вновь обратили взгляды к своей работе. Перестав на меня смотреть, они позабыли о моем присутствии и возобновили свои разговоры.

Моя мать рассказывала мне, что, когда она только вышла за нашего отца и он еще не накопил достаточно, чтобы обосноваться в деревне своего отца, они с матерью моей сестры странствовали вместе с ним. Им такая жизнь давалась тяжело. Помимо тягот постоянных переездов, им приходилось каждую ночь полагаться на гостеприимство жен и матерей других торговцев. Мужчины уважали нашего отца, видя в нем торговца, который сумеет хорошо поставить дело, но женщины смотрели на вещи иначе. Зачем он женился, если не был достаточно богат, чтобы обеспечить своим женам спокойное житье? И зачем он женился дважды?

И все же каждую ночь моя мать и мать моей сестры отправлялись в шатры чужих женщин и доставали свое рукоделие. Всегда находилась одежда, нуждавшаяся в починке, а иногда им доставалась и более тонкая работа, если торговля у отца шла удачно. Женщины смотрели на их работу, наблюдали, как они трудятся вместе, и понимали, что отец наш все-таки не глуп, равно как и его жены. Тогда женщины начинали беседовать друг с другом. От них наши матери узнавали об обычаях хозяев больше, чем отец мог себе представить.

– Когда глаза сосредоточены на работе, – говорила моя мать, готовя меня к жизни жены торговца, – легко забыть, кто сидит рядом и может услышать твои слова. Вы с сестрой должны помнить об этом, когда выйдете замуж. Трудитесь как следует, и тогда те, кто сидит рядом, расскажут вам то, чего вы и не надеялись узнать.

Пусть этот совет предназначался для жены торговца, но мне он пригодится и в королевском дворце. Пока я пряла, женщины вокруг меня завели разговор. Поначалу он был тихим, словно шепот тростника на берегу вади. В тот день они ничего не сказали ни о Ло-Мелхиине, ни о касре, но они уже не замолкали в моем присутствии, и я знала, что, если проживу достаточно долго, то вскоре услышу что-нибудь такое, что может мне пригодиться.

Пока же я сосредоточилась на своем веретене. Этому приему научила меня мать. Прядение не требует большой работы ума, поэтому, когда привыкнешь к весу веретена и толщине пряжи, глаза уже больше не нужны. Мать моей матери последние десять лет своей жизни пряла вслепую, но нитки, которыми моя мать расшивала свою свадебную дишдашу, были нисколько не хуже тех, что покупал для нее потом отец.