Сказки тысячи ночей - Э. Джонстон

Когда я проснулся, инструменты оказались у меня в руках, и я принялся за работу, не успев сообразить, в чем дело. Я никогда раньше не вырезал по камню, а статуя, что явилась мне во сне, была прекрасна. Я понимал, что глупо надеяться сделать что-то столь прекрасное с первой попытки. Даже вырезание стрел требует навыка.

Я не прерывался ни на еду, ни на питье, даже когда солнце надо мной разгорелось в полную силу. Руки у меня потрескались и кровоточили, меня мучала жажда, но я не останавливался. Солнце жарило меня живьем, но мне было все равно. Я думал только о статуе, которую надо освободить из ее каменного плена.

Если отлучить барана от овец в течке, он обезумеет, стараясь добраться до них. Неважно, как крепко его привязали. Почуяв их запах, он переломает кости и себе, и всем вокруг в попытках вырваться. Похоже, скульптором овладело безумие того же рода.

– Наконец статуя была готова. Когда я пришел в себя, Ло-Мелхиин стоял рядом со мной. Мне показалось, что он давно наблюдал за мной, хотя я был столь увлечен работой, что не заметил его, – продолжал стражник. – Он осмотрел статую сверху донизу и объявил, что она совершенна. Он поблагодарил меня за великолепную работу во имя своей матери и нарек меня Фирх Камнедар, ибо когда я коснулся камня, у меня открылся дар. Он спросил, каких почестей я желаю в награду, но я сказал, что счастлив быть стражником. Больше всего я люблю не камень, а солнце и песок. Мне не хотелось разлучаться с ними.

– А как же другие статуи? – спросила я. – Откуда они?

– Их я изваял, когда на меня снова находило безумие, – объяснил он. – Иногда я отправляюсь в путь с Ло-Мелхиином, а потом он дает мне камень. И я всегда делаю из него статуи, хоть мне это и не нравится, а потом плоды моего труда преследуют меня в каждом углу этого сада.

Я взглянула на его руки. Они были смуглыми от солнца и ветра, загрубевшими от поводьев и копья, которое он носил, стоя в карауле на крепостной стене. Но никаких ран и порезов на ладонях не было. С тех пор, как я приехала сюда, минуло семь дней, и раны не успели бы затянуться, если бы в тот день с ним вновь случился припадок.

– А когда приехала я, вы ничего не вырезали? – спросила я.

Он улыбнулся. Это была его первая искренняя улыбка с тех пор, как заговорил со мной.

– Я вырезал стрелы, госпожа, – ответил он, – как делал отец отца моего отца. Но, в отличие от него, я не вымениваю их на золото и скот. Вместо этого я даю их другим стражникам, чтобы они выполняли за меня работы в казармах, к которым у меня не лежит душа. Тогда у меня появляется свободное время, чтобы приходить сюда, в сад.

– Я не понимаю, – призналась я. – Вы говорили, что стараетесь держаться подальше от своих статуй.

– Вы правы, госпожа, – ответил он. – Но цветы прекрасны даже в окружении камня, а фонтаны по-прежнему чаруют меня, как в первый день. Ради этих двух чудес я готов забыть о своей неприязни к статуям и к их глазам. Глаза никак у меня не выходят.

– Фонтаны и впрямь чудесны, – согласилась я, но мне вдруг стало не по себе.

Казалось, мужчины всегда готовы закрыть глаза на неприятное ради приятного. На жуткие статуи – ради мелодичного пения фонтанов. На смерть своих дочерей – ради выгодной торговли.

В касре было много красоты, но много и уродства. Я не стану уподобляться этим мужчинам, которые отводят глаза от одного, чтобы увидеть другое. Я буду помнить о том, какова цена этого всего. Сам того не замечая, скульптор принялся водить руками по спинам львов, будто вновь высекая их из камня. Будь у него при себе инструменты, не сомневаюсь, что он нашел бы новую каменную глыбу и принялся превращать ее в очередное жуткое подобие жизни. Но, несмотря на это, я не могла ненавидеть его. Он угостил меня солью в пустыне и смотрел на меня, когда все прочие стражники отводили взгляд. Возможно, он, пришедший сюда служить человеку, которого любил, был таким же пленником, как и я, только его удерживали обещания иного рода. Меня уже не спасти от гибели, поджидающей меня в этих каменных стенах, но он еще может обрести свободу в объятиях солнца и песка. Я наблюдала за ним, растворившимся в тихой изменчивой музыке льющейся воды.

– Пусть твои руки найдут то, что ты любишь, – прошептала я, так тихо, чтобы не услышал никто, кроме моих божеств. – Пусть твой труд не пугает тебя, но приносит радость тебе и другим. Твори для себя, а не для Ло-Мелхиина.

Когда я оставила его, он по-прежнему гладил руками каменных львов, которых так не любил, прикованный взглядом к струящейся воде. Подойдя к садовой арке, я услышала шорох в кустарнике и поняла, что одна из служанок наблюдала за нашим разговором. Пусть мой брак был далек от традиций и пока даже не скреплен на супружеском ложе, слуги мои, похоже, не собирались забывать о приличиях. Меня не оставят наедине с мужчиной, даже со столь уважаемым, как Фирх Камнедар.

Он сказал, что так нарек его Ло-Мелхиин. Интересно, какое имя было у него прежде, и было ли вообще. Или же солнце выжгло его из памяти скульптора в тот день, когда он изваял свою первую статую?

Глава 10

На десятое утро, проснувшись одна в своих покоях и осознав, что все еще жива, я уже не удивилась. Холодок пробежал по моим жилам, и стены дворца сомкнулись вокруг меня теснее.

Я видела, как странный свет струится от моих рук к рукам Ло-Мелхиина и обратно. Я подозревала, что моя неминуемая смерть наступит не от яда, не от лезвия ножа и не от его пальцев, сомкнувшихся на моей шее. Здесь действовали какие-то силы, которых я не понимала. Какой-то злой дух семьи Ло-Мелхиина или демон, владевший им, играл на наших сомкнутых пальцах. Он и принесет мне погибель. Я не могла молиться божеству, которое сестра сделала из меня. Слова застревали у меня в горле. Но я могла бы помолиться, как делала всю свою жизнь, останкам отца отца нашего отца, хоть они и были далеко от меня.

Я сделала глубокий вдох, как учила меня мать, и представила себе ясное голубое небо и золотистый песок. Раньше, когда мы с сестрой делали это вместе, мы держались за руки и щипали друг друга, чтобы не рассмеяться. Не то чтобы нам не хватало набожности, но мы были детьми, а дети найдут причину для смеха в чем угодно. Моя мать хмурилась, но мать моей сестры улыбалась вместе с нами.

– Божества выслушивают столько печалей, столько отчаянных надежд и желаний, – говорила она. – Пусть иногда слышат и смех.

Сейчас я не смеялась, а в небе над пустыней в моем воображении клубились тучи. И сколько я ни старалась увидеть ясное небо, оно оставалось хмурым, а гладкую поверхность песка тут и там нарушали острые камни и кустарники с колючками, такими длинными, что они могли бы пронзить сердце ягненка. Я открыла глаза, сокрушаясь, что у меня не получалась молитва. Возможно, я и впрямь была слишком далеко от могил своих предков, чтобы молиться их духам.

На крышке деревянного сундука в углу комнаты лежала сложенная дишдаша, которую сшили мы с сестрой. Кто-то принес ее по моей просьбе. Я встала с постели и пошла за ней, впервые ступая по застеленному коврами мраморному полу босыми ногами. Прижимая к себе дишдашу, я вернулась в постель и снова закрыла глаза.

На этот раз я не пыталась увидеть пустыню. Я увидела руки своей сестры, которая вместе со мной расшивала тонкую материю. Я слышала ее голос, шепчущий мне что-то на ухо. Но было там и что-то еще, где-то глубже. Я перестала следить за ритмом своего дыхания и полностью погрузилась в видение.

Это был обыденный звук, ритмичный и успокаивающий. Это был ткацкий станок, на котором сделали эту ткань. Я не знала, кто ее соткал, – отец привез нам ее, вернувшись с караваном, – но я чувствовала руки ткачихи на челноке, ее пальцы, переплетающие основу и уток. Ткань нашей дишдаши была глубокого пурпурного цвета, в знак богатства нашего отца. На сей же раз из-под челнока выходила другая материя – ярко-оранжевая, с вкраплениями золотой нити. Хотя цвет ткани был и не такой глубокий, изысканный рисунок и тончайшая работа делали ее бесценной. Такая материя достойна стать платьем королевы.

Я почувствовала натяжение нити и мысленно поманила ее к себе. Я увидела, как из ткани мне в руки заструилось оранжевое пламя. Цвет ткани не поблек, но я почувствовала прилив силы и спокойствия. Теперь я, пожалуй, смогла бы вообразить ясное небо, но оно мне больше не требовалось.

Когда я открыла глаза, на коленях у моей постели стояла служанка, которую я прежде не видела. Хотелось бы, чтобы женщины, приходившие в мои покои, не сменялись так часто. Она не прервала меня, и я была этому рада. Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, и я не понимала, почему, пока не взглянула на свои руки, все еще державшие дишдашу. В ярком солнечном свете она казалось бледнее прежнего, но сомнений быть не могло: мои руки и пурпурный шелк платья окутывало сияние, отливавшее медным цветом. Встревожившись, я разжала руки, и дишдаша упала на пол, забрав странное сияние с собой.