Трое в одном морге, не считая собаки - Елизавета Михайличенко

Что же там такое открылось взору нашего «черного следопыта»? Жаль, что отсюда не видно. Впрочем, как известно из анекдота, наблюдение за наблюдающим гораздо интереснее. И информативнее! Наконец-то божий человек отшвырнул всю мягонькую благостность. Вот лицо настоящего убийцы! Что называется — страстного и холодного. Такой не травить, а резать должен…

…Ну наконец-то! Жертва возвращается, развязка приближается. Ну и хорошо, а то замерз, как… да нет, с таким телохранителем — какая уж тут развязка!

Вслед за жертвой с трудом пролез в дверной проем огромный негр, оглядел крыши домов с таким видом, как будто он центровой из «Маккаби» и скрючился в позе эмбриона за рулем «Мерседеса». «Жертва» бабочкой впорхнула туда же, и вся эта роскошь покинула сцену.

Хасид долго смотрел им вслед, затем тяжко вздохнул, полез в карман и достал пузырек. Долго смотрел на него.

Мучается, бедный. Тяжело упускать добычу. Я даже испугался, что он в сердцах шмякнет яд об асфальт, и доказывай потом, что это его, а не моя работа…

А уж как мне жаль шанс упускать!..

А не буду я его упускать! Я же многого от жизни не требую — мне не его виновность доказать, а хотя бы от себя и домочадцев подозрение отвести. Вот она — «печенюшечка», предложенная мне из жалости судьбой. Все как раз: Мики — свидетель, яд — улика. И надо сделать это юридическим фактом.

Я рявкнул:

— Не двигаться! — отлепился от забора и возник перед стариком.

Мики врубил фары. Старик выглядел жалко. И я начал его колоть, пока он не очухался:

— Кто эта женщина?!

— …Рахель…

— Почему ты за ней следишь?!

Старик, скорбно глядя на меня, пожевал губами и привалился к ограде:

— …Дочь…

Я слегка растерялся — то ли от боли в его глазах, то ли от неожиданного поворота:

— А мужчина?

— …Католик…

— В смысле? — сказал я.

— Гой,[32] - теперь у него были глаза человека, испившего чашу до дна.

Впрочем, последний глоток был еще у него в руке и он явно решил его сделать. Но как только старик начал сворачивать крышку пузырька, я перехватил его руку, подержал ее в свете микиных фар, затем достал из кармана носовой платок и медленно, чтобы у Мики ни в чем не было сомнений, сдавливал запястье, пока склянка не плюхнулась в платок. Вслед за ней к моим ногам плюхнулся старик.

Мики выскочил из машины и побежал к нам.

— Что ты с ним сделал?! — заорал он.

— А то ты не видел, — ответил я и добавил пару известных даже ему русских слов.

Мики ответил несколькими ивритскими словами, до сих пор мне неизвестными, и начал искать у старика пульс. И похоже, нашел, потому что слегка успокоился и потребовал, кивнув на платок:

— Покажи!

— Это яд, — внятно объяснил я, — тот самый. Он его, гад, под лекарство замаскировал. Надо узнать — кто из этой парочки такое лекарство принимает. Может, он его подменить хотел?!

Понятно, что так складно это звучало только в моем воображении. То есть примерно половину слов мне приходилось заменять аналогами разной степени отдаленности. Например, вместо «лекарства» была «еда для больных» и так далее.

У Мики не хватило мозгов это понять. Он лапанул пузырек, похерив всю дактилоскопию, понюхал яд, потом его лизнул и влил старику в рот. Что я мог сделать?! Только стоять и ждать когда на мне будет уже пять трупов…

…После того, как мы сдали слегка «реанимированного» хаббадника кардиологам, Мики сказал:

— Чем следить за стариком, лучше бы взял автограф у Джона.

— У католика? — догадался я.

В очередной раз Мики посмотрел на меня, как на идиота:

— Ты мне надоел. Ты завтра телевизор включи, посмотри баскетбол. Как раз «Маккаби» играть будет. А я хоть хавэру[33] свою навещу, бесэдэр?

— Не могу тебе этого обещать, хавэр, — сказал я. — Ведь завтра дедушку могут выписать. А я хочу присутствовать при появлении четвертого трупа.

— Все хотят присутствовать при появлении четвертого трупа, — вздохнул Мики. — Ладно, смотри — этот старик вернулся из Америки уже после первого трупа. Поэтому у него железное алиби…

— Ты не мог сказать мне это на пару часов раньше?! — возмутился я.

— Не мог. Я и сейчас не мог, это между нами. А потом — хотелось посмотреть на работу русской школы. Так ты посмотришь баскетбол, бесэдэр?..

«ИДИОТИЗМ — НЕ ВЕЧНЫЙ СПУТНИК ПРАВДЫ…»

Мне предстояло две операции. Приятная и неприятная. Получение первой зарплаты и свершение первого преступления на исторической родине.

Мой иврит явно не соответствовал поступившей на счет сумме, и пкида[34] посмотрела на меня со злобным интересом. И профессиональное чутье у нее было что надо — через пару минут я уже запихивал тещину карточку в банковский автомат.

Валютный счет был цел и даже поднакопил жирок процентов. Шекели тоже были на месте. Похоже, что частный детектив, выпасший меня, был альтруистом.

Или ему платил «Сохнут». Или он поставлял информацию не за деньги.

Денег я зачем-то снял много, и теперь хотелось с ними что-нибудь сделать. Воображения хватило на бутылку водки, а чувства юмора — на банку огурцов. Чадам и домочадцам я прикупил в ближайших лавках подарки: Левику электронную игру, Ленке — кроссовки; сложнее было с тещей, но тут девица в седом парике улыбнулась мне с рекламы крема от морщин, и Софья Моисеевна получила французский крем в знак того, что подозревать ее в убийстве теперь не больше оснований, чем других членов семьи.

— Шалом, старуха! — сказал я Ленке. — Ставь самовар! — и стукнул об стол бутылкой.

Ленка закусила губу и подняла на меня обиженные глаза. «Началось»,тоскливо подумал я и взвыл голосом профкомовского Деда Мороза:

— Смотрите, какие я вам подарки принес!

Выход сына и тещи положил конец сцене первой «Ленка и ее муж-подлец».

Вторая сцена получилась не менее эмоциональной. Я вывалил на стол подарки. Левик с радостным воплем хапанул кроссовки, Ленка молча и скорбно рассшифровывала надписи на креме. Софья Моисеевна подозрительно взяла со стола пеструю коробку, повертела, сдержанно поблагодарила и ушла к себе в комнату разбираться.

— Значит, вот в чем дело! — трагически прошипела Ленка.

— Ты чего, старушка?! — приобнял ее я. — Что такое?!

— Не трогай меня! — крикнула она. — Я и без твоего подарка знала, что теперь кажусь тебе старой!..

Ленка ревела в ванной. Ее истерика должна была меня ошарашить — жена принципиально никогда не истериковала и истеричек не выносила. Не ошарашила.

Что-то подобное напрашивалось после моего чудесного освобожления из мест предварительного заключения. Наши взаимоуважение, духовную общность и совместное ведение хозяйства не оскверняло больше ничто плотское. Мариша еще не умерла во мне, а я не то, чтобы был принципиальным противником группового секса, но не с Ленкой же! А она слишком хорошо меня знала, чтобы отличить общий абсорбционный стресс от моих частных реакций.

Я стоял в салоне, у бутылки водки и вслушивался в недра квартиры. Ленка рыдала под аккомпанемент бравурной музыки — Софья Моисеевна осваивала электронную игру. Праздничный ужин, судя по всему, отодвигался.

Я нашел на кухне банку с чем-то, напоминавшим крем для обуви, под кодовым названием «Цуцик». Положил его вместе с чем-то, надписанным без огласовок, в питу.[35] Съел. «Цуцик» был похож на шоколад, а второе, без огласовок, наоборот.

Пока в моем желудке осуществлялись единство и борьба противоположностей, я смотрел на остатки «Цуцика» и вспоминал вчерашнего негра, вчерашнюю девицу, вчерашнюю историю и вчерашнюю же просьбу Мики. И пошел смотреть телевизор.

Дейстивительно, играл «Маккаби». После опознания Джона интерес к зрелищу иссяк. Что поделаешь, я не болельщик. Я театрал. Потомственный. Пусть они тут узнают своих негров на темных улицах со ста метров в спину… У советских собственная ментальность… На баскетболистов смотрим свысока…

Зря я, что ли, привез любимовского «Гамлета без Гамлета». Кстати, ничто так не примиряет с израильской действительностью, как песни Высоцкого… Да и диалоги весьма актуальны:

«… Ты прибыл с севера и ничего не знаешь.Безумный Гамлет, в прошлый год убив отца,На этот раз прикончил сразу двух:Беднягу Клавдия и мать.Во время сна он влил им в уши яду.А яд ему всучил какой-то призрак.Подробностей не знаешь?..»

Подробностей я не знал. И не было у меня труппы бродячих актеров для проведения следственного эксперимента по-шекспировски. И вообще, у меня больше ничего не было. А от Офелии остался только ее муж в законе, и встречаться с ним страшно не хотелось. Ну, неприятно мне встречаться с мужьями своих женщин. Слежу, чтобы не высунулось скотское чувство превосходства и всегда перебарщиваю — самоуничижаться начинаю. И понимаю, что это выглядит так, словно мне стыдно… А тут как бы даже и не с мужем, а со вдовцом…