Встречное движение - Юрий Горюхин

— А ну не хулигань!

Сорокин спрятал огромную, обритую наголо голову под подушку и перестал пускать пузыри.

— Здравствуй, дядя Юра.

— Здравствуй, Петя. Печеньки принес?

Грогин протянул пакет с печеньем Юрию Юрьевичу, хотел спросить о здоровье, но решил, что это будет не очень хорошо.

— Как живете, не скучаете?

— Не задавай идиотские вопросы.

Юрий Юрьевич не спеша жевал печенье, прихлебывая из кружки с отколотыми краями безвкусный чай, и совсем не слушал краткие однообразные новости Грогина о близких и не очень близких родственниках, глобальных и локальных событиях, погоде и занимательных случаях из жизни окружающих.

— Я вижу тебе не интересно.

— Почему же не интересно, напротив, вполне забавно слушать о вашей заунывной действительности.

— А здесь веселей?

— Что же это ты мне некорректные вопросы задаешь? Я человек, у которого душа болит, а ты тут на бульдозере разъезжаешь, тоньше надо быть! Какие конфеты принес? «Красную шапочку» или леденцовую мерзость какую-нибудь?

Грогин выложил конфеты на стол, машинально взял одну, развернул и съел ее. Юрий Юрьевич не сводил с челюстей Грогина взгляд, и Грогин стал ждать очередного возмущения, но Юрий Юрьевич хитро подмигнул Грогину и поманил пальцем:

— Петька, у тебя спичечный коробок есть?

— Зачем тебе?

— Заверну его в фантик и подсуну этому бугаю Якову — пусть изумляется всю оставшуюся жизнь.

— Тебе бы, дядя Юра, только людей обижать, в прошлый раз тетю Нину обидел, зачем-то написал на себя донос — ты же вполне можешь…

— Ну и скучный ты парень, Петька, тебя, наверно, девки не любят?

— Некоторые любят, некоторые не любят.

Юрий Юрьевич сделал из фантика маленький кораблик и пустил его в почти полную кружку Грогина.

— О чем беседовать будем, Петя?

— Не знаю.

— Давай поговорим о людях одного произведения.

— Хорошо.

— Ершова с его «Коньком-горбунком» я оставлю тебе на вечер, а вот, скажем, наш друг Джеймс писал дрянные стишки, не бог весть какие рассказики, и вдруг на тебе, пожалуйста: бессмертный «Улисс» — сначала слепой Гомер, потом слепой Джойс, кто ему надиктовал?

— Я бы не сказал, что стишки совсем никудышные, да и в рассказах, особенно в романе «Портрет художника в юности»…

— Ой, Петька! Избавь меня от своего занудства! По существу вся ценность «Улисса» в последней главе, во всех предыдущих Джойс воображает: я и так могу писать, и этак, и перетак, а потом козырь на блюдечке: получайте ваш поток сознания.

— Немного упрощенно…

— Чего?!

Юрий Юрьевич притянул к себе за шею насторожившегося Грогина и показал на идущую от них Люду Кийко:

— Петька, вот бы ее за ягодицу укусить!

10

Вадим разбивал яйца в кипящее на сковородке масло так, чтобы желтки оставались в объемном виде, а не растекались в безобразную плоскость, если же этого не удавалось, Вадим незло матерился.

— Так сколько мы не виделись?

Валера пожал плечами и стал вслух перечислять значительные события после школьного бала, в которых они с Вадимом принимали участие или не принимали участия.

Вадим разлил по маленьким рюмкам теплую водку и сказал:

— Валер, ты извини, я сегодня много не могу, Анжелка позвала в гости, — ты ее помнишь — немного косила правым глазом — обещала с классной подружкой познакомить.

— Да я и сам не собирался, так просто, думаю, дай зайду к школьному товарищу.

Валера и Вадим легко опрокинули рюмки, сильно сморщились и быстро съели прямо со сковороды шкворчащую яичницу.

— Как живешь?

— Да так себе, с женой все как-то…

— Так ты женат?

— Давно уже, ты не знал разве?

— Валер, извини, мне пора, ты в какую сторону?

— Я на проспект, два года уже женаты.

— Ну ты молодец, дети есть? Мне тоже на проспект, по пути заскочим к одному моему армейскому корешку, я ему кассету отдам.

— Заскочим. Детей нет.

Вадим небольно ткнул в бок Валеру кулаком.

— Что не заходишь? С женой-то что?

— Время нет. А с женой разведусь, пошла она!

Вадим и Валера зашли в подъезд дома номер четырнадцать, и на третьем этаже Вадим, пошарив рукой в темном углу, нащупал маленькую кнопку звонка.

— Сейчас, кассету отдам, и пойдем.

Спиридонов открыл дверь и удивился:

— А где Колям Рафиков?

— Какой Колям?! Это я — Вадим, ты что, зема, меня не узнаешь?

— Зема, Вадим, я тебя узнаю, заходи.

Вадим, Валера и Спиридонов прошли в комнату, в которой Саня сильно тер указательными пальцами глаза, а Ахмет обсасывал соленую— пресоленую голову селедки.

— Ахметка! Ох, обманули меня фраера, ох обманули!

— Саня, я миллион раз слушал, как тебя обманули.

— Ахметка! Они меня спрашивают: какую наколку на грудь хочешь? Я, дурак, говорю: орла хочу! Фраера резинку с трафаретом оттягивают и бац мне в грудь этими хреновыми иголками!

— Саня, я миллиард раз слушал…

— Ахметка, я сознание потерял от боли, а когда очнулся, смотри, что они сделали, падлы!

Саня яростно снял через голову футболку. Валера, Вадим и Спиридонов увидели на груди Сани синий трактор ДТ— 75 в полной деталировке.

Вадим протянул Спиридонову кассету:

— Кто это?

— Не знаю, мы вместе пианино на четвертый этаж поднимали.

— Зачем?

— Черт его знает.

Николай Рафиков посторонился, пропуская выходящих из подъезда Вадима и Валеру. Вадим посмотрел в спину Николая Рафикова, не самым лучшим образом пережившую детский сколиоз:

— Загудел кореш, еще потом не вспомнит, что я ему кассету отдал. А ты, говоришь, разводишься?

— Да, надоело все! Дома ничего не делает, друзья какие-то, чуть что — на дыбы.

— Похолодало что-то.

— Я ей уже говорил, что мое терпение не железное — еще один фортель и все!

— У тебя жетончика нет позвонить?

— Сейчас посмотрю. Раньше я ее жалел, а сейчас все! Что я мальчик, в конце концов?!

— В смысле мальчик?

— Ну, я не мальчик.

— А-а…

— Еще бочку катит, несильно, конечно, — я ее быстро на место ставлю, но теперь пусть поупрашивает.

— Сколько сейчас время?

— Я свои часы в ремонт отдал. А со своей симфонической музыкой она меня…

— Тебе в какую сторону?

— Мне налево. А если я что свое захочу…

— Мне направо, ты забегай, не теряйся. Будь здоров.

— Счастливо.

Валера немного прошел по чистенькому тротуару и остановился, чтобы придумать конечную цель своего пути, но ничего не придумал, только вспомнил, глядя на размашисто скребущего асфальт дворника Киргизова, что в детсадовском возрасте и сам мечтал посвятить этому спокойному труду свою жизнь.

Валера прижал к холодной телефонной трубке розовое ухо и забарабанил по стеклу будки пальцами.

— Даша? Это я.

— Ну и что.

— Даш, ты извини, я сорвался, а, Даш?

— Чего, Даш?

— Ну, ты меня прости, а?

Валера послушал тишину и опять пробарабанил по стеклу марш юных буденовцев.

— Даша, алло!

— Не кричи! Чего ты хочешь?

— Даш, ну что я сделал?

— А ты не знаешь, что ты сделал?

— Знаю, то есть, конечно, хотя и… Даша, я же извиняюсь. Приходи домой, пожалуйста.

— У тебя там к телефону, наверно, уже очередь выстроилась.

— Нет тут никого. Придешь?

— Когда— нибудь приду.

— Даш, ну что мы как эти, не сердись, а?

Даша устала разговаривать и положила трубку.

Татьяна Игнатьевна погладила Дашу по плечу и поцеловала в затылок:

— Ну что, помирились?

— Мам, оставь, пожалуйста.

Татьяна Игнатьевна вдруг сильно расстроилась, прижала кулачок к носу и заплакала.

— Мам, ну что ты?

Даша обняла Татьяну Игнатьевну и отвела в комнату, где у нее под общее настроение тоже набухли глаза и стали совсем синие. Взлохмаченный Василий Васильевич влетел в комнату и поднял брови коромыслом.

— Что случилось?!

— Ничего.

— Как ничего?!

— Да все нормально, папа.

— А что ревете как белуги?

— Стресс снимаем.

— Так лучше водки выпить, чем реветь.

— Кому лучше, а кому и не лучше. Тебе лишь бы выпить!

— Да когда я последний раз пил, Татьяна!

Василий Васильевич, Татьяна Игнатьевна и Даша еще немного поговорили, плавно успокоились, потом на кухне попили чай со слоеным тортом и дружно сели к телевизору смотреть художественный фильм про остроумных бандитов и недалеких полицейских.

— Дашка, давай в шахматы сыграем?

— Опять проиграешь.

— Ну и что.

11

Синилин проснулся в половине шестого утра в очень плохом состоянии: голова трещала, как арбуз в сильных руках опытного покупателя, желудок был набит пинг— понговыми шариками, которые время от времени поднимались вверх и, постояв в горле, пока Синилин не становился бледным, падали вниз, сердце трепыхалось полудохлым воробьем, запутавшимся в нитках юных натуралистов, печень хлюпала, сил не было и бесконечно хотелось пить. Синилин доковылял до небольно бьющего током холодильника, взял из него две последние бутылки пива и обе сразу же выпил, чтобы на глазах появились слезы облегчения и можно было с удовольствием закурить крепкую папиросу «Беломорканала», сделанную в городе Моршанске.