За кулисами - Дитер Болен

Сказано — сделано. Он натянул себе на нос противогаз, точь–в–точь такой, какие носили во Вторую Мировую Войну. А я все время думал только об одном: сохраняй спокойствие, Дитер! Сохраняй спокойствие! Твоя малышка рядом с тобой! Если ты потеряешь самообладание, ей станет совсем плохо.

Дым становился непереносимым, по салону расползалась ядовитая химическая вонь. Эcтeфaния дрожала, как осиновый лист. Я заметил, что и сам начинаю терять контроль над собственным телом. Всем своим нутром я ожидал, что в любую минуту раздастся ужасный треск. И ребенку понятно, что если самолет загорится, рано или поздно вспыхнет керосин. Потом раздастся «Пенг!», и тебя больше нет. Ты — история. Разорван на тысячу кусочков. Я сидел и думал об одно и то же, как заведенный: когда же раздастся взрыв? Когда же раздастся взрыв? Это твои последние секунды перед взрывом?

Пилоты увели самолет в пике. Я исходил из того, что они попытаются посадить самолет на ближайшем пастбище. Но вместо этого, как я понял, они решили любой ценой дотянуть до Чертова Беремища под Киевом.

Но я тогда не знал, что для пилота играет роль не только безопасность пассажиров, но и сохранность машины. За таким поведением стоят жесткие экономические измышления: если самолет стоимостью в шесть миллионов развалится на каком–нибудь поле, шеф наверняка разозлится. Отсюда главнейший приоритет: сперва посадитьмашину, целую и невредимую. А потом поглядеть, что там еще осталось.

Мать твою, Дитер Болен, — ругался я. Ради каких–то идиотских новогодних прыжков с трамплина ты делаешь в России свой последний вздох! Ради нескольких паршивых пластинок, которые разойдутся большим тиражом, ты рискуешь своей жизнью, болван! Почему ты не полетел рейсовым самолетом, как все приличные люди? Как мог ты оказаться таким кретином, который поставил свою жизнь на карту ради трех минут бренчания на фортепиано? Больше всего мне хотелось самому себе набить морду.

Я кинул взгляд налево, туда, где в голос рыдала Эcтeфaния. Это из–за меня она сидела сейчас в падающем самолете. Это я втянул ее в эту поездку. «Послушай уже ничего не происходит», — пытался я утешить ее, — «все будет хорошо…» Меня мучило громадное чувство вины.

Вдруг раздалось непонятное «Вуммм!», «Вуммм!», «Вуммм!». И вся «Сессна» затряслась и задрожала. «Спускайтесь! Мы должны спуститься! Мы должны сейчас же спуститься!» — заорал я в панике.

Через бортовой иллюминатор я увидел очертания города. И вдруг под нами вынырнуло летное поле. Со всех сторон помчались пожарные машины, полиция и «скорая помощь».

Раздалось «Таммм–тунг!» и «Румпс!» Шасси «Сессны» коснулось посадочной полосы. Мы проехали еще несколько сот метров. Потом машина остановилась.

У меня была только одна мысль: вон, скорее вон отсюда! Ничего больше не надо, только бы выбраться.

Я расстегнул ремень безопасности, подхватил под мышку совершенно беспомощную Эстефанию, которая лишь тяжело дышала, и побежал к трапу, который подъехал в тот же миг. Первое, что я ощутил, это ледяной, божественно свежий, божественно чистый русский зимний воздух. А затем многоголосое: «Оооооооооо! Модерррн Торрркинг!» пожарных и санитаров.

Не успел я спуститься по трапу с Эстефанией под мышкой, как у меня уже просили автографы. Страна абсурда. Если бы это появилось в каком–нибудь сценарии, все бы сказали: глупые сказки! А я стоял и как сумасшедший выводил свое имя на шлемах и униформах. (Позднее я узнал, что эти господа нас бы не спасли. Потому что вода в пожарных машинах замерзла).

Выяснилось, что аэропорт Киева по случаю Нового Года был закрыт и потому смог предоставить какое–то подобиеслужбы первой помощи. Эстефанию, пилотов, багаж и меня на грузовике доставили в здание аэровокзала. Даже там мороз достигал минус десяти градусов. Из экономии не топили. Мы с Эстефанией первым делом открыли чемоданы и натянули по пять свитеров.

Внизу в подвале в убогой комнатке сидело несколько уборщиц в шерстяных чулках. С двумя поклонниками из наземного персонала. Эдакие истинные русские с гнилыми пеньками вместо зубов во рту. Посреди комнаты стоял стол с колбасой, хлебом и водкой. Ясно, здесь праздновали Новый Год. Воняло испорченной едой.

«Вы пить водка!» — прозвучало приветствие, и нам передали два заляпанных стакана, — «Веррри гуд!»

Бабушки из бригады уборщиц приветственно подняли бокалы и выпили стаканы до дна. Окей! — подумал я. Почему бы и нет. Мы с Эстефанией тоже заложили за воротник, чтобы отметить пережитый ужас. На глаза у меня моментально навернулись слезы. Пойло оказалось просто Вырви — Глаз, восьмидесяти процентным Убийцей Печени. Эcтeфaния кашляла как ненормальная. Я хватал ртом воздух.

В честь праздника наши новые друзья предложили нам нечто, напоминающее колбасу: лепешки диаметром с банку для варенья, покрытые громадными красно–коричневыми пятнами. Возможно, изрубленный и перемолотый таежный пони. При чем тут пони? Может, это была рыба.

«О! Ньет! Ньет! Фулл! Фулл!» — и в оправдание я похлопал себя по животу. У меня возникло такое чувство, что кровь закипит сейчас в жилах. Старая, вонючая колбаса — это было бы слишком. Русские посмотрели на нас зло и обиженно. В общем, мы с Эстефанией проглотили один кусочек на двоих. А потом быстренько запили водкой. В надежде на то, что все живое, что копошилось в этом кусочке, теперь сдохло.

«Дррррринк моррррр, дррррринк моррр!» — подбадривали нас.

«Нет, нет! Никаких больше морррр!» — покачал я головой. Я хотел поскорей расправиться с делами, не торчать же там всю жизнь, — «Где здесь VIP-зал?»

Услышав это, бабушки вдруг повели себя совершенно по–деловому. Оказалось, что мы приземлились на взлетно–посадочной полосе города Киева. А это не бесплатно. Девятьсот долларов, пожалуйста. И VIP-зал, конечно, можно открыть. Но это стоило бы еще пятьсот долларов.

Суперзвёзды выступают в Гармиш Партенкирхен.

Вместо Дитера Болена за роялем суперзвезда Александр.

Скрипя зубами, пилоты заплатили эту бешеную цену, и мы смогли устроиться в не отапливаемом зале для важных персон. Нас все время окружалиаэропортовые служащие, бдительно следившие за тем, чтобы мы не стащили лимонад из морозильника.

Тем временем один из пилотов по мобильному позвонил в Германию: «Хорошая новость! Господин Болен!» — примчался он, — «Нам пришлют из Берлина другой самолет. Он доставит вас в Гармиш Партенкирхен».

Мы ждали. Час. Полтора часа. Два часа.

«Черт побери, гром и молния, когда же наконец прибудет обещанный самолет?» — задирал я одного из парней.

Никакого ответа.

К тому времени мне так и эдак было не успеть в Гармиш. Как раз пробило полдень. Через четыре часа, наконец, приземлился запасной самолет из Берлина. Еще через полчаса мы смогли взлететь. Оба пилота испорченной машины остались в аэропорту. Они получили четкие указания доставить в Гамбург «Сессну» стоимостью в шесть миллионов, летя на минимально допустимой высоте 300 метров. Ясное дело, не оставлять же такую штуковину без охраны в русской провинции. К утру от нее наверняка осталась бы пара деталей.

Получилось так, что мы с Эстефанией сели в самолет, как две капли воды похожий на тот, в котором мы чуть было не разбились. Отчего перед моим внутренним взором пробегали мрачные картины.

С тех пор я отказываюсь ото всего, что связано с маленькими самолетами. Слетать на «Сессне» чартерным рейсом из Майорки в Кельн — это без меня! Слетать на Мальту, чтобы пожать руку бургомистру? Пусть сам себе что–нибудь пожмет.

Я в тысячу раз охотнее возьму билет за 60 евро на рейс ЛТУ и отправлюсь на Балеарские острова. Сидишь себе в большом самолете и не чувствуешь никакой турбулентности. Кроме того, в больших самолетах замечательные большие туалеты, но это уже совсем другая история…

Итог: в этом ужасном полете все–таки отыскалось что–то хорошее. Эcтeфaния говорит: «Дитер, эта история сплотила нас на всю жизнь. Теперь нас не разлучит ничто и никогда».

Хау! Маленькая скво сказала!

2003

Модерн Токинг или почему Toмac все время носил славненькие корсеты

Эники–беники–ели-вареники… Сказать? Или не сказать? Сказать? Я долго прикидывал так и эдак, стоит ли мне выкладывать все факты о распаде Модерн Токинг. Потому что правда будет жестокой. Если не сказать, ужасно жестокой. Но я не хочу снова быть отвратительным подлым Дитером, который вечно все портил. Поэтому папа Болен в последний раз открывает главу «Toмac & Я», чтобы рассказать, как все было, взаправду, на самом деле, без обмана.

Возрожденный дуэт — это как давняя любовь, ее не разогреешь так запросто, как горшок супа. Если кто думает иначе, то он живет в воздушном замке (или в Тетенсене). И, кроме того, вторая важная мысль: люди и правда не меняются. Они могут лишь сделать себе новые прически или другие зубы.