За кулисами - Дитер Болен

Разумеется, мне захотелось как следует встряхнуть эту мелюзгу. Но его, могло ли быть иначе, на месте не оказалось. Как всегда, монсеньер Андерс явился к последнему звонку. Примадонне не обязательно быть пунктуальной. Причем, это было за четверть часа до начала концерта.

«Ты хотел поговорить со мной, Дитер? Случилось что?» — Toмac, еще пять минут назад всеми фибрами своей души прибывавший в хорошем настроении, зашел ко мне в костюмерную. За дверью уже слышались крики и восторг фанатов.

«Знаешь что, Toмac», — совершенно спокойно ответил я, — «прекрасно, что ты здесь. Я как раз узнал о твоей дополнительной поездке по Америке. Это был действительно последний раз, когда ты смог одурачить меня. Этот концерт мы проведем вместе, а потом — конец. Навсегда».

«Окей», — ответил Toмac, — «раз ты так хочешь» Развернулся на каблуках и вышел.

Это был настоящий конец Модерн Токинг. Если бы я только мог загадать одно–единственное желание: я бы пожелал другой, не такой жестокий финал. Мнебыло страшно жаль фанатов. Для них наш крах оказался холодным душем, ударом в лицо.

Мы вышли на сцену, как две марионетки. Я чувствовал себя, будто больной дежа–вю: Toмac вышел слева, а я справа, в точности, как шестнадцать лет назад. Мы сыграли все песни, как делали это уже тысячу раз, и при этом не удостоили друг друга ни единым взглядом.

После последней до начала антракта песния взял микрофон. И обратился к нашим ничего не понимавшим фанатам: «Ребята, вы ведь знаете, заканчивать нужно тогда, когда дела идут лучше всего. Поэтому мы с Toмacом решили, что Модерн Токинг больше не будет. Не грустите!»

И я ушел. Краем глаза я увидел, как Toмac сперва поглядел удивленно, потом обиженно поджал губы и, чувствуя себя препаскудно, ушел со сцены.

После концерта я принялся осыпать свою группу упреками в неверности.

«Нет–нет, Дитер», — и они пытались укрыться от моих нападок, — «Мы не виновны! Мы мягко убеждали Toмacа: 'поговори с Дитером', — все время говорили мы ему, — 'ты не можешь делать это без его согласия'. Но он только отмахивался: 'мне наплевать на Дитера. Я выступлю на этом концерте!' Он непременно хотел забрать всю капусту себе».

Как выяснилось, почти все полетели с Toмacом в США. И в первую очередь те, за кого я частенько заступался и даже предоставлял работу у других музыкантов. Только мой басист Дэвид не поехал. И Ремис, барабанщик. Они одни оказались верны мне. Мне следовало примириться с этим.

К сожалению, на основании существующего договора, Росток не был нашим последним совместным концертом. Toмac я и остальная группа должны были две недели спустя снова выйти вместе на сцену. От всех прочих обязательств Бургарду Цальману и BMG c трудом удалось нас освободить. Только не от этого.

Как всегда, я ждал в костюмерной своего выхода. Toмac со своей цыпочкой Клаудией до последней секунды сидел в Фольксвагене «Фаэтон», нанятом организаторами концерта. НЕ встречаться и не заговаривать, таков был девиз. И просто не смотреть направо и налево.

Ровно в восемь часов мы пошли на сцену. Нас приветствовали свистом и возгласами неодобрения.

«Да, да! Давайте же, кричите!» — сказал я фанатам, — «Тогда я, по крайней мере, буду знать, что вам действительно жаль, что мы выступаем в последний раз».

Потом мы начали играть.

На таких концертах к нашим ногам всегда, незаметно для публики, клали клочок бумаги. На нем были указаны все песни, в том порядке, в котором была записана фонограмма. И на всех семи тысячах концертов перед двумя последними песнями стояла пометка «на бис». Знак для Toмacа, для меня и для группы, сделать так, будто мы закончили, уйти со сцены, через две минуты вернуться, поклониться подобострастно и исполнить последние две песни.

Но в этот раз никаких пометок не было.

Вместо этого после пред–предпоследней песни Toмac продолжал петь дальше.

Я размышлял: Что же делать, Дитер? Ну, стой, как стоял, — решил я. В принципе, это решение тоже было вынужденным. Мне было бы непросто уйти со сцены посреди песни.

Когда затих последний звук, Toмac тотчас же исчез за сценой. Я еще раз помахал фанатам и ушел следом. Не прошло и тридцати секунд, как разразилась какофония свиста и криков, потому что все надеялись услышать пару песен «на бис», а мы больше не возвращались. Что мне было делать? Toмac ушел, песен, которые бы мы еще не пели, не осталось. И вряд ли я смог бы один стоять на сцене и а капелла петь: «Как хорошо на свете жить, сказала пчелка дикобразу»… Так что, я тоже испарился.

Таким было прощание с нашей публикой. Совершенно неудачное и совершенно не такое, как я хотел бы по прошествии девятнадцати лет.

Спасибо, Toмac. И даже здесь еще раз скажу: ты сокровище.

И извинение моим фанатам: Вы этого не заслужили!

Из газет я узнал, что у Toмacа намечается «грандиозная сольная карьера». Вот это весело. И, чтобы действовать наверняка, скажу, что если мы все понимаем одно и то же под словом «соло», то BMG в письменной форме запретила ему подхалтуривать моими фонограммами. При первой возможности она расторгла его контракт, в который было столько вложено.

Теперь ему не остается ничего другого, кроме как ездить со своими собственными песнями. Хотя у Toмacа «со своими песнями» — это то еще дело…

«Ясное дело, ты тоже можешь что–нибудь сочинять, и мы запишем твои песни в новые альбомы Модерн Токинг». — пришлось мне пообещать после нашего воссоединения в 1998 году. К сожалению, в этом пункте Toмac не уяснил для себя, что хорошая песня сама по себе не получится, и что без труда не выудишь рыбку из пруда. Муза не поцелует того, кто постоянно сидит со своей малышкой у Эскада, выбирает платья за десять тысяч и при этом хлещет шампанское.

Когда бы в последующие пять лет он ни присылал с курьеромсвои демо–кассеты с Ибицы, все они были безобразны. Я не видел иного выхода, кроме как подключить в качестве арбитра звукозаписывающую фирму. Они должны были отбирать песни либо говорить «нет». Если бы я отказался от песен, Toмac оскорбился бы. Он бы приписал мне, якобы я просто завидую его очаровательным песням и не желаю ему успеха.

«Ох, послушай же», — говорил я Toмacу, — «лучше пошли их Энди. У него тонкий слух!»

«Это худшее, чтоя слышал со времен Стефани Гертель», — в бешенстве кричал Энди два дня спустя.

И все–таки Toмac был не обучаем. Чтобы окончательно не обозлить его, мы сошлись на душещипательной песне под названием «Love Is A Rainbow». Еще в демо–записи она казалась устаревшей, будто взятая из наследиядревних старцев и донских казаков. Именно это сочетание с «Love» и «Rainbow» я уже семьсот восемьдесят три тысячи раз применял во всяких других песнях. Toмac смотрел на это иначе.

«Это ударная вещь!» — он был уверен в себе.

Разумеется, он любил яйцо, которое снес. Это не то, чего я бы не смог понять.

Мы дали свой первый концерт. Во время исполнения предыдущих песен фанаты держали руки высоко поднятыми и двигались в такт.

«А сейчас нечто особенно замечательное», — объявил я, — «хлопайте что есть силы!»

Но едва мы сыграли первые несколько тактов «Love Is A Rainbow», как руки упали, словно подрубленные. Фанаты глядели на нас широко распахнутыми глазами, во всех головах одна и та же мысль: простите, что это значит? Мы что, попали не на тот концерт? Может, здесь выступает с гастролями Роджер Виттекер?

Toмac был явно потрясен.

В будущем мне не оставалось ничего другого, как дарить Toмacу несколько своих композиций. Вот так, следуя нашей договоренности, получилось, что он в буклетах назывался автором песен. А мне не нужно было больше петь ужасную сентиментальную чепуху, не говоря уже о том, чтобы выпускать.

Лебединая песня.

Сейчас я не могу утверждать, что в будущем желаю Toмacу всего хорошего. Но вот в чем я уверен на тысячу процентов, так это в том, что не будет никакого вос–восоединения Модерн Токинг.

И в заключение мой добрый ему совет: если случится тебе получить предложение от тупых игровых автоматов или стайки воробьев, сразу же соглашайся, пока они не передумали.

Гав, Кис–кис, Иго–го, Кря–кря или как я ухаживал за Бемби.

Я люблю лошадей! У них замечательные большие карие глаза, и они здорово пахнут.

Это известнее, чем многие другие вещи, которыми я увлекаюсь. Возможно, во мне проявляются крестьянские гены. Во всяком случае, я никогда не купил бы пальто из лошадиной шкуры или колбасу из конины. Раньше я всегда думал, что к конской колбасе относятся сосиски «жареный конь», а потому никогда их не ел.

Еще когда я был Маленьким Дитером и жил со своими родителями в медвежьем углу с населением в тысячу человек неподалеку от Ольденбурга, я хотел иметь пони. Ничего не вышло, потому что нам приходилось пускать в дело каждый пфенниг. Четверть века спустя я заработал свой собственный миллион и стал гордым обладателем трех гектаров сочных пастбищ. Послушай, Дитер! — сказал я себе. Сейчас или никогда. Сюда замечательно подойдет парочка Иго — Го.