Тайные хроники Холмса - Джун Томсон

Я сидел у камина и читал вечернюю газету, никакого желания покидать дом в такую мерзкую сырую погоду у меня не было.

— Давайте-ка посмотрим, что нам предлагает «Стар», — сказал он, подойдя ко мне.

Взяв газету, Холмс перелистал ее и нашел раздел с развлечениями.

— Что вы предпочитаете? Театр или концерт в Сент Джеймс-холл? А может быть, пойдем в ресторан «Гольдини»?[14]

— Если честно, мне ничего этого не хочется. Жуткая погода, Холмс.

— Ну и скучный же вы человек! От сырости еще никто не погибал. Ага! Я, кажется, нашел кое-что, что оторвет вас от камина. В «Кембридже»[15] поет «французский соловей». Думаю, это вас вдохновит! — сказал Холмс и очень развеселился, увидев, с какой живостью я вскочил на ноги. — Кажется, она ваша любимица, не так ли?

— У нее замечательный голос, — ответил я немного скованно.

— И совершенно потрясающие лодыжки. Что вы на это скажете, мой дорогой друг? Дождь ведь не помешает нам ее увидеть?

— Если вы так хотите. Это сугубо ваше решение.

Холмс все еще посмеивался от удовольствия, когда мы, тепло одевшись, остановили кеб и отправились в «Кембридж», заехав по пути к «Марчини»[16].

Из-за дождя народу было немного, и мы легко нашли места в третьем ряду партера, откуда отлично видны сцена и ведущий, объявляющий номера.

Начало программы мне не очень понравилось. Выкупал неинтересный клоун, посредственные канатоходцы, «человек-змея», одетый в трико из леопардовой шкуры, причудливо изгибавшийся и принимавший самые неожиданные позы, а также пара дрессированных тюленей, которым по причинам, одному ему ведомым, горячо аплодировал Холмс.

Я же приберег свои восторги дли Маргерит Россиньоль, которая появилась в конце первого отделения.

Те, кому не довелось видеть «французского соловья» на сцене, лишились возможности послушать одну из величайших певиц мюзик-холла.

Она не только обладала дивным сопрано, ангельским и абсолютно нефорсированным чистым верхним «до», но также полной и вместе с тем очень изящной фигу рой.

В тот вечер, как я помню, она была одета в шелковое платье цвета лаванды, которое прекрасно оттеняло ее роскошные пшеничные волосы, элегантно украшенные плюмажем из одного пера, и алебастрово-белые плечи.

Декорации удачно подчеркивали очарование актрисы. Она пела в беседке, увитой розами, на фоне декораций с изображением цветущего сада. Певица и сейчас стоит у меня перед глазами с чуть поднятой вверх миловидной головкой. Исполнив несколько баллад, она закончила выступление несравненной «Колыбельной» Годара[17], а затем красный бархатный занавес скрыл ее под неистовый восторг зала.

Мои ладони еще не успели остыть от аплодисментов, когда Холмс потянул меня за рукав и прозаически предложил отправиться в бар.

— Виски с содовой, Ватсон? Если мы поспешим, то будем у стойки в числе первых.

Холмс принес напитки и стаканы к скамейке, стоявшей в углу под пальмами в бочках, где я сидел, вес еще находясь под впечатлением очаровательного «французского соловья».

— Ну, — произнес он, глядя на меня с улыбкой, — разве вы не благодарны мне, мой дорогой друг, за то, что я сумел оторвать вас от камина?

Прежде чем я успел ответить, наше внимание при влекло какое-то оживление в противоположном конце зала. Пухлый бледный человек в вечернем костюме и крайнем волнении пытался прорваться сквозь толпу, которая уже заполнила бар. Сквозь гомон смеха и разговоров я слышал его напряженный голос:

— Пожалуйста, леди и джентльмены, минуточку внимания! Есть ли среди вас врач?

Это было настолько неожиданно, что сначала я даже не отреагировал. Холмс заставил меня подняться и одновременно взмахнул рукой.

— Мой друг доктор Ватсон — практикующий врач, — объяснил он человеку, приближавшемуся к нам. — Объясните толком, в чем дело?

— Мне бы не хотелось обсуждать это здесь, — ответил незнакомец, с неудовольствием оглядывая любопытных, окруживших нас со всех сторон.

Мы отошли в безлюдный угол фойе, и он продолжил, вытирая потное лицо большим белым платком:

— Меня зовут Мерриуик, я работаю здесь управляющим. Случилась ужасная трагедия, доктор Ватсон. Одного из артистов нашли за сценой… мертвым.

— При каких обстоятельствах? — спросил я.

— Убийство, — прошептал Мерриуик, и его глаза от ужаса чуть не вылезли из орбит.

— В полицию уже сообщили? — спросил мой старый друг. — Меня, кстати, зовут Шерлок Холмс.

— Мистер Холмс? Великий сыщик? — Мне было очень приятно прозвучавшее в голосе управляющего удивление и облегчение. — Я слышал о вас, сэр. Какая удача, что именно сегодня вы пришли послушать наш концерт. Могу я попросить вас о профессиональных услугах от имени всего нашего руководства? Любые неблагоприятные слухи были бы убийственны для «Кембриджа». В полицию, мистер Холмс? Да, они, должно быть, уже едут сюда. Я послал помощника управляющего в Скотленд-Ярд. В «Кембридже» все должно быть по высшему разряду. А теперь, если вы последуете за мной, джентльмены, — продолжал он, волнуясь и запинаясь от страха, — доктор Ватсон сможет осмотреть тело, а вы, мистер Холмс, — вы просто не представляете себе, какое облегчение я испытываю при мысли о том, что именно вы сможете начать предварительное расследование.

— Чье это тело, мистер Мерриуик? — спросил я.

— Как, я не сказал вам? О Господи! Какое ужасное упущение! — воскликнул Мерриуик, снова выпучив глава от ужаса. Это Маргерит Россиньоль, «французский соловей». Лучший номер нашей программы! «Кембридж» не сможет оправиться после такого скандала. Просто представить себе невозможно, но кто-то задушил певицу в ее собственной гримерной.

— Маргерит Россиньоль! — воскликнул я в шоке.

Взяв меня за руку, Холмс принудил меня идти дальше.

— Пойдемте, Ватсон. Держитесь, друг мой. Нас ждут дела.

— Но, Холмс, лишь четверть часа назад несравненная Маргерит была еще жива и…

Я смолк, будучи не в силах продолжать.

— Прошу вас, вспомните Горация, — взмолился мой старый друг, — «Vitae summa brevis spem nos vetat incohare longam»[18].

Все еще потрясенный трагической новостью, я последовал за Мерриуиком по пыльным проходам — их голые кирпичные стены и каменные полы резко контрастировали с плюшем и позолотой парадных залов здания. Наконец мы прошли в большое унылое помещение, где размещались уборные.

Там собралось много людей — как рабочих сцены, так и исполнителей. Актеры все еще были одеты в костюмы своих сценических героев, на плечи они накинули одеяла или халаты, и все громко обсуждали случившееся. В этом страшном хаосе я смутно помню какие-то железные ступени, ведущие в затемненный верхний этаж, и дверь на сцену, у которой стояла небольшая кабинка. В ее окошко высовывал голову какой-то человек в кепке и шарфе. В следующее мгновение Мерриуик свернул еще в один, более короткий коридор, который упирался в небольшую конторку дежурного у служебного входа на сцену, и, вынув ключ из кармана, отпер дверь.

— Место преступления, — прошептал он замогильным голосом, отступая в сторону, чтобы пропустить нас вперед.

Сначала мне показалось, что в комнате делали обыск — такой там царил беспорядок. Одежда била разбросана повсюду — на обшарпанном кресле, напоминавшем шезлонг, на складной ширме, стоявшей в углу; нижнее белье висело на веревке, натянутой на двух крюках.

Мое смятение лишь усилилось, когда я поймал наше отражение в большом трюмо, стоявшем напротив двери. Среди многоцветного беспорядка наши строгие вечерние костюмы выглядели довольно мрачно.

На стуле перед трюмо все еще сидела женщина; стриженая темная голова ее лежала на туалетном столике среди разных склянок, флаконов, рассыпанной пудры и грима. «Это не Маргерит Россиньоль, — подумал я с облегчением, — хотя одета она была в то же самое лавандовое платье. Мерриуик ошибся».

Лишь увидев рядом парик пшеничного цвета, украшенный плюмажем и выглядевший как отрубленная нова, я понял, что ошибся не Мерриуик, а я. Холмс с деловым видом вошел в комнату и склонился над телом, внимательно его изучая.

— Она умерла недавно, — объявил мой друг. — Тело еще теплое.

Внезапно он громко вскрикнул и с отвращением отпрянул, вытирая кончики пальцев носовым платком.

Подойдя ближе, я увидел, что чистый белый алебастр плеч певицы был размазан в тех местах, где рука Холмса коснулась ее кожи — он оказался не чем иным, как толстым слоем пудры и румян.

— Задушили ее же собственным чулком, — продолжал Холмс, указав на свернутую в жгут полоску шелка лавандового цвета, которым было плотно перетянуто ее горло. — Другой чулок все еще на ней.

Если бы он не привлек мое внимание к этому факту, в замешательстве я бы даже не заметил ее ног, видневшихся из-под платья — одна в чулке, другая босая.