Четверо в дороге - Василий Еловских

Он мог бы уехать домой, до центральной усадьбы совхоза тридцать километров — час езды, но там его никто не ждал и, кроме того, Иван Ефимович считал: уж если разбираться в чем-то, то разбираться неторопливо, основательно, а что пользы от человека, который мечется — в восемь утра на одной ферме, в десять — на другой, перед обедом — на третьей. Одна видимость.

Спозаранку Иван Ефимович пошел на свиноферму. Тонко и резко хрустел под ногами снег. В холодном синеватом свете луны стыли избы и, как бы стараясь согреться, жались друг к другу. Где-то за околицей выла собака. Из тайги, со стороны бесчисленных озер, дул злой ветер, тянуло густым запахом хвои. Среди высоких до крыш сугробов были разбросаны амбарушки, баньки, хлева. Деревня сейчас казалась неживой, заброшенной, только в оконцах свинарника болезненно метался красноватый свет керосиновой лампы: там уже хозяйничала Татьяна Нарбутовских.

— Не пугайтесь, не пугайтесь, глупышки, — говорила она мягким голосом. — Чужого боятся. Как дверь заскрипит, так сразу головы приподнимают и ушки настораживают. Увидят, что я пришла — снова ноги по полу вытягивают: что, дескать, беспокоиться, своя, полежим еще. А сейчас, видите, как озираются. Вскочили. Это они начальства испугались. — Она засмеялась.

Татьяна была в полушубке, в темной шали, на бледноватом, усталом лице сверкали молодые насмешливые глаза.

— Вы знаете, свиньи — очень умные животные. У каждой особый характер. Одна только бы спала, а другая только бы бегала сломя голову. Посмотрите вон... Чего носится, сама не знает. И так целый день, как заведенная. Есть добрые и спокойные. А вон та, гляньте, вон та... Даже издали видно, упряма, как сто чертей. Ишь как стоит, будто застыла. В пол глазами уперлась. А шея напряжена. Это она от злобы и упрямства. С места не сдвинешь. В прошлом году были у меня две до того драчливые — ужас! Глаза зверские, а как заорут — уши затыкай. И поросята разные... Нам уж нервничать нельзя, сразу им передается. Тем более что у меня свиноматки. Всю нервозность у дверей свинарника оставляй. А, собственно, что я вас учу? Ведь вы агроном.

— Зоотехник.

— Надо же! — Она опять засмеялась.

Лаптеву тоже стало отчего-то весело. Он вспомнил слова Вьюшкова: «Свинье лишь бы брюшко набить поплотнее». Иван Ефимович подумал тогда: «Сухой человек». А вчера увидел Вьюшкова за рулем легковушки. Собственной легковушки. Сколько удовольствия было на лице управляющего, с какой нежностью притрагивался он к машине. На ферму приехал с центральной усадьбы шофер на новеньком грузовике. Вьюшков — тут как тут; и опять радостный, возбужденный блеск появился в его глазах, когда он со всех сторон осматривал грузовик и, так же нежно, как свою легковушку, поглаживал кузов «чужой» машины. Лаптев тоже радовался, радовался за Вьюшкова и, кажется, готов был в эту минуту простить ему все.

Иван Ефимович огляделся. Свинарник старый-престарый, дверь покосилась, потолок провис, тесно, убого. А вот стены старательно побелены, на них видны аккуратные доски и дощечки — заплаты, пол, кормушки и поилки чистые и нет того застоялого, густого и едкого запаха, который обычно бывает в тесных, плохих свинарниках.

«Интересно, что думает Нарбутовских о Вьюшкове как о руководителе? Узнать бы ее мнение». Но разговор начала Татьяна:

— Крепко вы на планерке... Я с вами полностью согласна. Только вот Максим Максимович едва ли вас поддержит.

У нее опять странно, как у Утюмова, напряглась при разговоре верхняя губа.

Эта женщина казалась ему загадкой: заочница сельскохозяйственного института, труженица и, видать, умница, могла бы работать зоотехником, а она — свинарка на дальней ферме... Татьяна сама, мимоходом, кое-что разъяснила:

— Закончу институт и уеду из совхоза.

— Отчего же? — удивился Иван Ефимович. — Специалисты и здесь нужны. На вторую, на третью фермы...

— С Максимом Максимовичем работать не хочу...

— Почему?

Татьяна не ответила, только как-то пристально посмотрела на него. И на планерке Лаптеву показалось, что она глядела на него с каким-то по-детски откровенным, все возрастающим интересом, будто хотела спросить: «Кто ты и что тебе надо?»

— Скоро совсем подожмет с кормами. Конечно, рабочие дадут и сена, и картошки, но все разно не хватит. Уж лучше бы их на мясокомбинат, пока не подохли. — Она показала на свиней.

«Вот бы ее управляющей поставить вместо Вьюшкова. Настоящая хозяйка. Насмешлива немножко и ершиста, так это не беда. Рабочие, видать, уважают ее, что скажет — слушают со вниманием, не то что Вьюшкова. Видимо, женщина волевая. Стоит присмотреться».

Почему-то вспомнился Птицын. Вот уж действительно странный, малопонятный человек. Любит переспрашивать строговато: «Что вы сказали? Не слышу!», хотя слух у него великолепный, в этом нетрудно убедиться. Просто хочет казаться умнее, чем на самом деле есть. Сказал Лаптеву: «Не сработаться нам». И таким голосом, будто ждал возражения: «Почему же? Сработаемся». Но Лаптев не стал разубеждать, ответил неопределенно: «Время покажет» и подумал: «Нет, он все же метил в замы. Почему Утюмов не оставил его вместо себя?»

Вечером за ужином Вьюшков говорил жене:

— Надоел он мне за эти дни. Максим Максимыч приедет, поспрашивает о том о сем — и обратно. А этот будто на жительство переехал, все высматривает чего-то. Чует мое сердце, что-нибудь высмотрит. Всю душу вымотал.

— Да уж не больно-то много он с тобой толковал, — хмуро возразила Таисья. — То, что он болтается тут — не беда. А вот со скотиной поприжмут...

— Руки коротки. Директором-то все-таки не он, а Утюмов. Я седни слетал в Новоселово. Максима Максимыча, конечно, не видел, а с Птицыным по душам потолковал.

— А этот... Знает, что ты ездил в Новоселово?

— Так и буду я ему докладывать, нашла дурака. Можешь быть уверена, долго он тут не продержится.

— Где «тут»?

— В совхозе — где! Евгений Павлович сказал, что они вышвырнут этого субчика, только ножки сбрякают.

Правда, Птицын не говорил Вьюшкову, что Лаптева «вышвырнут», это грубое слово не из его лексикона. Однако намекнул: «Не тревожься, все будет в порядке».

— Девки из бухгалтерии говорили мне, что чахоточный он, Лаптев-то, — продолжал Вьюшков, торопливо проглотив жирный кусок свинины.

— Еще понанесет заразы. И что он тут шляется? Может, из-за бабешки этой, из-за Таньки, а?

Таисья и сама не верила в то, что говорила, но слова о «заразе», о «Таньке» приятно взбадривали ее.

Позвонили из Новоселово. Вьюшков приподнял трубку, и на нервном лице его появилась улыбка.

— Этого друга вызывают. Приехал Максим Максимович. Теперь он разберется, что к чему!

Вьюшков удовлетворенно хохотнул. Но Таисья, давно и хорошо изучившая мужа, могла бы сказать, что при этом губы его были непривычно поджаты и весь он как-то напрягся.

3

Когда-то мать говорила Утюмову: «Счастье само не приходит, за него борются».

И Утюмов боролся.

За пятьдесят с лишним лет много увидеть пришлось: будучи мальчишкой, работал по дому — колол дрова, убирал навоз из хлевов, копал картошку, да мало ли что приходилось делать; лет с шестнадцати «вкалывал» в совхозе — подсобный рабочий, слесарь в мастерской; после войны заочно окончил техникум, был зоотехником и вот уже больше десяти лет директорствует. Любит задавать парням каверзные вопросы:. «А ты валялся когда-нибудь в мокром окопе?», «А как свистят пули, знаешь?», и, не дожидаясь ответа, сладко усмехается:

— Ничего-то ты в жизни не видел, голубчик. Тебе еще надо учиться да учиться. Ученье — труд, а неученье — тьма.

Подумав, добавляет еще одну, давно известную всем пословицу:

— Жизнь прожить — не поле перейти.

Себя он считал бывалым солдатом-фронтовиком, хотя на фронт попал в конце войны; был сперва кашеваром, а потом писарем. Справедливости ради надо сказать, что он не стремился в кашевары и писаря, так получилось, и он был доволен, что именно так.

Максим родился в деревне. Отец его был бедняком, работал от зари до зари, всячески оберегая красавицу жену, которую привез в эту глухомань из Тобольска. Умер он рано, вскоре не стало и матери, и жил Максимка у дяди, бородатого набожного молчуна, горького пьяницы, зимой и летом ходившего в драном пальтеце и все время почему-то тяжко вздыхавшего.

Помнил Максим рассказы матери о Тобольске. Она говорила о городе как о рае земном, где чудо-здания, а над ними золотые купола церквей, «везде, на каждом шагу, такие, такие магазины!» И каково же было его удивление и разочарование, когда прилетел он в Тобольск и увидел обычный сибирский город, отличавшийся от других небольших городов лишь тем, что дороги и даже площадь были выстланы досками, наличники окон и ворота покрыты замысловатой, может быть, несколько крупной и броской, но весьма приятной сибирской резьбой, а сами дома построены из корабельного леса, просторные, с высокими воротами и еще более высокими сараями.