Четверо в дороге - Василий Еловских

Птицын сказал, что к нему приезжал Вьюшков жаловаться на Лаптева. И Татьяну Нарбутовских ругнул: «Подпевает тому».

Двоюродная сестра, почти одна кровь, жили в одном доме, воспитывал и кормил обоих отец Танькин, одинаково относившийся и к дочери, и к племяннику, а вот на тебе — совсем разные люди: сестра своенравна, упряма, то и дело на рожон лезет. И все одно выдвинул бы ее, зоотехником или даже управляющим фермой сделал бы, но она не хочет, посмеивается: «Вот закончу институт... Тебе, Максим, со мной трудно будет». Дурит баба, замуж бы ей, может, остепенится. Был у нее муж, такой же по характеру, работал председателем сельсовета. Лет пять назад погиб. Случилось это весной. Уже протаяли дороги, оголились бугры, и снег, осев, потемнел даже в лесу. Говорили человеку: не ходи по реке, беда за спиной прячется. «Пойду! Дело не терпит». Доходился, попал в полынью.

Летом Утюмов пригласил Татьяну в гости. Приехала. И начала: и с этим в совхозе не так, и это надо бы переделать. Критиканка. Одно дело свинаркой работать, другое — огромным хозяйством руководить, издали-то все легко, все просто. Максим Максимович тоже на кого хочешь критику наведет, полезные советы даст, спланирует, в мыслях-то он за секунду до Юпитера долетит. Ох-хо-хо!

Конечно, Вьюшков кое-что сбрехнул Птицыну, а Птицын повторил слова Вьюшкова и добавил собственной брехни — не без того, но все равно Лаптева надо поставить на место, иначе слова и дела этого человека будут ложкой дегтя. Горожане, они все прыткие. Потому и петушится, что пока еще ни в чем разобраться не может.

Утюмов не считал себя блестящим организатором и крупным специалистом, вовсе нет, но был уверен: все в совхозе держится только на нем, уйди или умри он — и хозяйство покатится в пропасть. Его часто критиковали, ругали за то и за это, «влепили» до десятка простых и строгих выговоров, но, как казалось Максиму Максимовичу, все же ценили и в районе, и в области. Где-то в тайниках души его жила холодная, колючая мысль о том, что он для новых времен не очень-то подходящий руководитель, что-то недоделывает, недопонимает, мог бы и доделать, и понять, он не хуже других, но уже ни к чему, уже поздно; он пугался этой мысли, как чего-то опасного, низкого, она унижала его, вселяя в сердце чувство недоверия к себе и неудовлетворенности.

Надо бы сделать замом кого-то другого. Кого? Лучшая кандидатура — Птицын, но тот отказывается, улыбается противно-снисходительно: «Ну, что ты, пусть уж наша молодая поросль занимает начальствующие посты».

Максим Максимович Долго не мог понять этого человека: себялюбив, самоуверен, это чувствуется даже в его голосе, неторопливом, размеренном, когда беседует с начальством и ласково-покровительственном, когда говорит с подчиненными (он вообще играет голосом, как артист), и в то же время не рвется к высоким должностям. Потом дошло: Птицын и без того достаточно высоко, независимо поставил себя, его себялюбие не ущемлено, а благ получает больше, чем получал бы на посту заместителя директора или даже директора. Все новоселовцы держат скотину, но такого идеального порядка в хлевах, таких гладких коровушек и хрюшек, таких кур-несушек поищи — не найдешь; самая крупная, самая вкусная картошка у Птицыных, самые большие и твердые кочаны капустные тоже у них. В прошлом году тля пожрала всю смородину, везде, только не у Птицыных. Особнячок с верандой и мансардой, спальный и столовый гарнитуры, легковушка — живет мужик в свое удовольствие. Одно время хотел уйти с должности главного агронома, рядовым специалистом стать: «Недомогаю... Тяжело... Кого-то бы из молодых...», но Максим Максимович раскусил его ход и сказал, как отрубил: «Об этом и думать не смей!» Любит армянский коньячок, пьет не часто и в меру, подвыпив, пускается в философию:

— Счастье, дорогой мой Максим Максимович, — очень неопределенная вещь. Каждый по-своему понимает его. Да! Иду по городу, смотрю, старик стоит в грязной одежонке, трясется и руку протягивает: «Дайте пятачок, осчастливьте». Хочет опохмелиться. Наберет пятаков и довольнешенек. И в этом же городе повесился кандидат технических наук. Не могут понять почему. Все, решительно все было у человека, считали счастливчиком, завидовали. Докторскую готовил. Важно, каков внутренний мир человека. Важно удовлетворить этот внутренний мир. Возьми схимника. Сидел человек в пещере, молился целыми днями, ни баб, ни водки — пещера и дикое одиночество. А счастлив. Потому, что верил в триединого бога, в рай и всякую небесную чепуху...

«Кого же, черт возьми, сделать замом? Но, может, прежде побеседовать с Лаптевым и, если он будет непреклонным, издать приказ о назначении Птицына заместителем директора; хоть и не хочет, а пусть поработает».

В этом году Утюмов не поехал на юг, решив провести отпуск в местном доме отдыха: кто знает, на какую работу определят, сколько денег потребуется на переезд. И хорошо, что не поехал, от дома отдыха до Новоселове рукой подать.

Ему почему-то казалось, что он увидит на лице Лаптева смущение, некоторую растерянность, даже испуг, но тот был спокоен, только впалые щеки и выпячивающиеся скулы стали у него еще более смуглыми и обветренными.

Он слушал Максима Максимовича вначале спокойно, потом, заметно нервничая, вытер пот со лба.

— Я вас понял. Только будет лучше, если мы поведем разговор на равных началах. А то вы отчитываете меня, как мальчишку. Начнем с планерок. Неужели вы уверены, что такие планерки, как у нас, приносят пользу?

Надо отдать Утюмову справедливость, он спокойно, не перебивая, слушал Лаптева, даже кивал головой, хотя чувствовалось: ни с одним доводом собеседника он не согласен.

— Да, дисциплина не на должном уровне, много заседательской суетни, пустопорожних разговоров. Все это есть! Но если не давать заданий на каждый день и не контролировать, все порушится. Вы сказали: устанавливать порядки, близкие к заводским. К заводским, значит. Надо же! Хэ!.. Там отстоял семь часиков у машины, в тепле да под крышей — и домой, руки в брюки, нос в карман, и ходи, как атаман, А здесь в посевную и уборочную семью часами не отделаться, иначе хлебушка не получишь. Летний день — год кормит.

Утюмов ростом с Лаптева, строгая красивость лица, подбородок, как у Татьяны, разделен морщинкой, только у него морщинка глубокая — борозда. Странно напрягает верхнюю губу, выказывая тем недовольство.

Всматриваясь в лицо директора, наблюдая за его жестами, слушая его грубоватый басовитый голос, Лаптев все более убеждался в том, что Максим Максимович и впрямь считает себя способным руководителем, у которого все как надо.

Утюмов курил папиросу за папиросой, Лаптев закашлялся, подошел к окну и, открыв форточку, стал жадно вдыхать морозный воздух, стыдясь этого. Он почему-то думал, что Утюмов насмешливо улыбается, но Максим Максимович не улыбался, потушив папиросу, он глубоко вздохнул:

— У нас, братец мой, тут всего по горло — и работы, и дыму, и неприятностей. С бычьим здоровьем и то невмоготу.

«А он злой и бестактный», — подумал Лаптев, чувствуя странную неловкость, будто действительно виновен в чем-то. Злясь на себя, он сказал жестко, более жестко, чем следовало бы:

— Зачем все эти слова?!

— А затем, что вы тут натворите дел, а я расхлебывай. Ну как вы поставили себя в коллективе? С первых же дней всех восстановили против себя. Смотрите, какая нервозная обстановка. Один заявляет: «Уйду!», другой: «Уйду!» А с кем работать будете? Все, видите ли, не так и не этак.

Речь Утюмова опять начала приобретать форму суровой и сумбурной нотации. Лаптев пытался вставить слово, но директор обрывал: «Хватит! Послушайте!»

— Сейчас надо все силы на животноводство бросить. Скотина тощая, кожа да кости, кормов не хватает, да и какие это корма.

Странно, он говорил так, будто директором совхоза был кто-то другой, и этот «другой» не поработал, как надо, летом и бил баклуши зимой.

— В Травном начался падеж поросят. — Утюмов уже зло глядел на Лаптева.

— Только у одной свинарки. Паратиф. Болезнь, конечно, страшная. Туда уехал ветврач. Звонил, говорит, все будет в порядке. Плохие условия содержания. Не проводили дезинфекцию.

— И. у Нарбутовских?

— У той — нет. Это очень хорошая свинарка, я вам скажу. Надо будет заняться распространением ее опыта. А этого не сделали даже на ферме. Вьюшков суетится, за все берется, а главного не видит.

— Не надо! — махнул рукой Утюмов. — Ну чего вы на всех прете? Один раз видел Вьюшкова и уже делает такие выводы. А мы Вьюшкова знаем годы. Это выдвиженец, а не какой-то случайный человек. Конечно, мы ожидали от него большего, думали, что ферма загремит по всей области. Но все же это беспокойный человек, да. Болеет за дело. Не как другие, которым хоть все завались, только не им на голову.

— Беспокойный... — сказал Лаптев. — Можно добавить еще: дисциплинирован и семьянин примерный... Максим Максимович, я вас выслушал, прошу еще раз выслушать меня. Для шофера этих качеств, может быть, и достаточно, а для руководителя — нет. Управляющий, как и всякий руководитель, должен обладать талантом организатора. А у Вьюшкова, будем говорить прямо, такого таланта нет и в помине. Хоть всего распотроши — не найдешь. Людьми он руководить не умеет. Не может влиять на людей, а значит, не сумеет повести их за собой. Рабочие его не уважают. Грубо говоря, на Вьюшкова плюют, он там вроде мальчика на побегушках.