Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Я очень любил планёр до тех пор, пока не увидел его с отстыкованными крыльями.

Боже мой! Из центроплана торчали хлипенькие болтики, которые, наверное, можно плоскогубцами перекусить! И как только они держали такую нагрузку, особенно при болтанке, тем более — при пилотаже! После этого мне почему-то на планёре летать расхотелось.

Ничем особенным больше то лето между 9 и 10 классами мне не запомнилось. Ну, разве, может, только одной смешной историей? Ладно, расскажу её.

Была у нас в аэроклубе сборная солянка пацанов из (в основном) окрестных регионов. Ребятня в те времена, особенно деревенская, была несравнимой с нынешней: телевизоров тогда ещё не знали, читали книжки, работали в поле — в общем, было не до баловства. Баловаться ежели — так у нас игры были другие: в лес, наберёшь там взрывчатки, разведёшь костёр из толовых шашек… Дымит, зараза! Коптит, воняет… Детонаторы у нас были тогда в большом дефиците. Ну, так находили выход: над костром на верёвке вешается камень, верёвка перегорает, камень падает на нижний камень — пожалуйста, вот тебе и детонация. Как завернёшь костёрчик из десятка-другого шашек, да ещё вокруг трассирующих снарядов наложишь… Разжёг — и в канаву подальше. Как ахнет, как пойдёт куролесить! Красота! Только частенько залетала пацанва на незнании мощности взрыва, а то и под осколки попадали… Покалечилось сколько тогда нашего брата! Особенно когда бомбы разряжали. Помню, в Новозыбкове пошли мы, трое пацанов, в Дёминский лес. Снарядов и бомб там было! Сначала постреляли из танка. Витька залез в немецкий, а я в наш. Панорамы уже не было, но снаряды ещё лежали на своих местах. Витьке пришлось тащить тогда снаряд из другого танка. У него там лежали одни гильзы. Наводили прямо через ствол. Затвор если открыть — так видно куда целишься. Первый стрелял Витька. Он попал мне в башню. В ушах звенело! Потом я навёл, вылез из люка и крикнул, чтобы он закрывал свой люк. Он закрыл, а я выстрелил. И попал ему в гусеницу. Там одна уже была разбита, а я попал в другую. Ну, и другую теперь уже разбил. Там сначала что-то загорелось, только быстро погасло, потому что там уже гореть было нечему — он уже раньше горел. Мы пошли дальше в лес искать бомбу.

Мы нашли отличную полуторку! В смысле — полуторатонную бомбу, немецкую. Там столько взрывчатки! Я прибежал к бомбе первым и сразу сел на неё верхом. Зубило у меня было, молоток мне Генка дал. Взрыватель был уже сильно ржавый, так его уже не вывернешь. Я поставил зубило на шлиц взрывателя и стал стучать по зубилу молотком, чтобы сорвать резьбу. Молоток сорвался по пальцу, пошла кровь.

«Ты, слабак! — крикнул Генка и забрал у меня молоток и зубило. — Дай сюда!» — и сел на моё место. Палец болел, кровь шла, слёзы катились из глаз.

Чтобы не показать пацанам, что я плачу я пошёл от них. Отошёл я метров на двести, может, больше, и вдруг увидел большой белый гриб. Только я наклонился, чтобы его сорвать — раздался какой-то страшный рёв, всё стало чёрным, и меня куда-то понесло. Мне казалось, что меня несло бесконечно долго: ревело и несло…

Очнулся я на каких-то кустах, куда меня бросило. Я был весь исцарапанный, в ушах страшно гудело, в глазах плавали красные круги.

Я потихоньку выбрался из кустов и пошёл к бомбе. Вместо бомбы дымилась громадная воронка, а вместо Витьки и Генки только кишки висели по деревьям.

Это была моя последняя бомба и последняя игра со всем, что взрывается. Потом были похороны.

Досталось же мне тогда от матери!

Бедные наши родители! Если бы мои дети натворили хотя бы сотую часть того, что я вытворял в эти послевоенные годы — я, наверное, с ума бы сошёл. Я благодарен своей матери за то, что она со мной не сошла с ума, что смогла всё-таки вырастить меня.

Уже в зрелом возрасте к одному из её юбилеев я написал ей в письме:

Моя ты родная, старушка моя,О чем ты вздыхаешь в далеких краях?Что жизнь пролетела, промчалась в трудах,Не все, что хотелось, свершилось в годах,А годы умчались в извечный свой путь,И мало осталось, чтоб нам отдохнуть…Ты помнишь гремящие годы войны,Ты помнишь? На фронт уходили сыны.И карту на стенке в кровавых фронтах,И хлебные карточки в очередях…За хлебом я в ночь на морозе стоял,И запах мякины я жадно вдыхал,И жарко в душе продавца я молилЧтоб к пайке довесочек мне положил,А после иззябший домой я бежалИ словно конфету довесок сосал,И вкус тот мякинный был сладок, пьянящ,И не было в мире счастливей меня!Тяжелые послевоенные дни…Запомнились тоже надолго они.Ты помнишь? Твои подрастали сыны,В карманах таская проклятье войны:Манил пацанов смертоносный металл.Твой сын, например, все запалы искалИ лихо лупил по взрывателю всласть,На тонную бомбу верхом взгромоздясь…Вся жизнь, как в войне: недолет, перелет,А время торопится, время не ждет,И, только взглянув на свой давний портрет,Ты вздрогнешь: да сколько ж мне лет?И годы пошли, понеслись, поплыли:Усталые годы в походной пыли,Тяжелые годы, громадная рать…Ты в трудном походе всегда,Ты ведь — мать.Бессонные ночи, Тяжелые дни,Ты — чернорабочий,В тебе — соль Земли!Вновь через страданья,Вновь некогда спать,И в этом —Высокое звание— МАТЬ!

Ну да ладно, я немного отвлёкся.

Что-то взгрустнулось.

Итак, я обещал весёлую историю.

Мы остановились на том, что курсанты аэроклуба несколько отличались от нынешней молодёжи меньшим объёмом информации, по крайней мере, в области сексуальных отношений. О современном уровне я могу судить хотя бы по своим внучкам: при просмотре триста какой-то серии старшая 14-летняя в очередной сексуальной сцене переживает: «Да что же она делает? Забеременеет же, а он её бросит!», на что Котёнок (это моя младшая внучка — Катюша, ей 10 лет) авторитетно заявляет: «Не забеременеет, не такая уж она дурочка, знает что делать».

Ну, так вот: был у нас один парень такой, что понятия о сексе не имел. Все мы были просвещённые из рассказов друг другу, как мы рассекали (хотя на самом деле никто нигде не рассекал, в лучшем случае, дёргал девчонку из своего класса за косу да поглядывал на неё издали, мечтательно вздыхая и записывая ещё несколько слов в очередное стихотворение, посвящённое Ей). Но на фоне нашей серости в этом вопросе тот парень был ещё серее, — то бишь не знал вообще ничего. Уж в какой семье он рос, в каком коллективе вращался — не знаю.