Солнце восходит на западе - Николай Февр

Новым псковским зданиям в среднем от пяти до десяти лет и они являются полноценным свидетельством самого низкопробного уровня социалистической стройки. Ибо, эти новые дома уже имеют такой вид, за который хозяина такого дома в Европе, давно бы посадили в тюрьму.

Об этом я мог судить уже в первое утро, проснувшись в «доме специалистов» в Пскове.

Можно ли по поводу этого первого пробуждения на родине после двадцатилетнего отсутствия, отделаться только этой сухой, протокольной строчкой?

Конечно, — нет. В это утро, в это первое утро на родине, открыв глаза и сообразив, где ты находишься, тебя вдруг охватывает, какое-то томительное чувство, какое-то чувство одновременно и расслабляющее и придающее новые силы, чувство которое я думаю, трудно передать в точности на бедном языке, известном культурному человечеству.

Когда-нибудь, наверно, на моем месте окажется какой-нибудь настоящий писатель из заграницы. Свое первое утро на родине он сумеет описать так как надо. Он, быть может, найдет подходящие слова, нужные краски, тени и полутени. А нам, журналистам, читатель не прощает лирических отступлений. Он требует полной, ясной и четкой информации. Его мало интересует, что журналист думал и чувствовал. Он хочет знать, что журналист слышал и видел. Нам только изредка, контрабандой, удается бросить, там сям, два три мазка и напомнить таким образом, что мы тоже, люди, а не фотографические аппараты. И отдав этим скромную дань своему внутреннему миру, снова переходить к описанию мира внешнего.

Так сделаю и я.

Но если кто-нибудь спросил бы меня, на что похоже чувство, испытанное мною в первое утро на родине, то я сравнил бы его с тем состоянием, которое когда-то давно испытывал, приехав домой после годичного пребывания в кадетском корпусе: — смесь радостного подъема и заметного отчуждения от привычного домашнего быта.

Я приехал в Псков в час ночи. У меня был адрес одного сотрудника «Псковского вестника», которого я раньше просил позаботиться о комнате для меня. Однако, адрес был только служебный. Таким образом, первую ночь на родной земле можно было бы неуютно просидеть на вокзале. По счастью со мной от Печор ехал один молодой пскович, совершивший предпраздничный рейс на эстонскую территорию, где несмотря на полуторагодичное хозяйничанье большевиков, все же легче было достать необходимые рождественские атрибуты. По дороге мы разговорились и подружились. От него я узнал, что Рождество в Пскове празднуют по старому стилю. Значит, я поспел во время.

Мой спутник, видя мое безвыходное положение, сразу же предложил свое гостеприимство.

— Квартира у нас, правда, уплотненная, есть беженцы из Ленинграда, но ничего, в моей комнате можно устроиться вдвоем.

С удовольствием принимаю его предложение. По улицам Пскова покрытым глубоким снегом и освещенным луной, пробираемся к нему. Хотя идем мы все время по тротуару, нога все же, время от времени, проваливается в какие-то волчьи ямы.

— Это пустяки, — смеется мой спутник, — сейчас по снегу еще хорошо, а вот весной и осенью похуже, прямо можно сказать плаваем…

По дороге узнаю историю дома, в котором он живет. Это, так называемый «дом специалистов». Его построили года четыре назад и жили в нем представители партийной интеллигенции. Теперь ввиду того, что обитатели этого дома сбежали, квартиры в нем уступлены тем псковичам, чьи жилища пострадали от пожаров.

Несмотря на то, что в Пскове было три кирпичных завода, для постройки «дома специалистов» понадобилось разобрать Благовещенский собор и из его кирпичей строить этот дом. Почему он получил такое название — неизвестно. Не то в нем должны были жить специалисты, не то строили его специалисты. Однако, если верно последнее, то уже сразу, войдя в дом, в голову невольно приходит мысль — какие же специалисты его строили? Ветеринары-ударники или агрономы-мичуринцы. Во всяком случае, не хочется верить, что тут приложили свою руку архитекторы и инженеры-строители.

Темный туннельный вход, тонкие стены, трясущиеся при проезде грузовой машины, шатающиеся перила лестницы, прогнившие полы и подоконники. Вся электрическая проводка идет поверх стен. И не один провод, а шесть и семь рядом, так что эти места на стенах напоминают гриф семиструнной гитары. Провода идут по одной стене и в углах комнат переходят на другую. Натянуть их было лень, и в этих местах они свешиваются наподобие серпентина. Деревянный пол выкрашен коричневой краской, а радиаторы парового отопления — зеленой. Конечно, сначала красился пол, а потом радиаторы и поэтому все полы забрызганы неотмывающейся зеленой краской. Надо ли говорить, что все трубы, как отопления, так и водопроводные тоже идут поверх стен. Они не везде пригнаны как следует и поэтому в протекающих местах самими жильцами, обтянуты клеенкой или просто тряпкой. От сырости обои во многих местах отклеились и, чувствуя свою ненужность, сами сворачиваются в трубку. На обоях, тут и там видны небрежные мазки — следы раздавленных клопов. Это работа не моего гостеприимного хозяина. Новые обитатели вселились сюда уже зимой. Клопов размазывала по стене энергичная рука прежнего жильца. Кто он был? Председатель культурно — просветительного сектора псковского горкома или руководитель псковского отдела «всесоюзной недели чистоты?»

Мне не пришлось долго предаваться этим размышлениям. Мой спутник уже успел побывать в других комнатах и, по-видимому, оповестил своих сожителей о том, какого необычного гостя он привел с собой. Квартиру охватило заметное волнение. Несмотря на поздний час, послышались разговоры, хлопанье дверей и вскоре в нашей комнате начали появляться наспех одетые обитатели уплотненной квартиры.

Первым вошел интеллигентного вида седой старик, в серой тужурке, с лицом изрезанным крупными морщинами.

— Журналист? Эмигрант? Из заграницы? — скороговоркой произносит он, — Здравствуйте, дорогой, ну дайте хоть посмотреть на вас какой вы…

Он долго трясет мою руку и впрямь подводит ближе к свету и долго рассматривает меня.

— Ах, как хорошо вы сделали, что приехали! Подумайте какая встреча! Сколько лет прошло… А мы помнили о вас всех… Думали… Так это первый город наш, который вы посетили? Ну, что ж, ужаснетесь наверно, голубчик, ужаснетесь… Да… не то теперь, совсем не то, опустились мы, я это знаю, другие помоложе и не сознают этого… Вот вы увидите наш город, посмотрите на нас и уедете, наверно, чтоб больше никогда сюда не возвращаться… Да, да дошли можно сказать до точки…

И старик развел руками, как бы извиняясь за то, что и он сам и миллионы ему подобных граждан социалистического отечества, действительно, дошли до точки…

В комнату быстро входит пожилая дама, с седеющими волосами, с моложавым лицом, в пенсне без оправы, кутаясь в большой шерстяной платок. Знакомый и почти забытый образ русской интеллигентной работницы. Я помню таких дам. Они были докторшами, библиотекаршами, ассистентками в университетах.

Она крепко пожимает мою руку.

— Прошлую ночь не спала, два раза ездила к больному (да, она докторша), ну, думаю сегодня высплюсь, а тут вы приехали. Ну, разве могла бы я заснуть не посмотрев на вас?… Как только услышали, что тут живой белогвардеец, — смеется она, — так мы с Лелей скорее одеваться…

Леля, дочь докторши — студентка второго курса. Она входит и вносит на подносе чай для всех присутствующих.

— А вы совсем не страшный, — вдруг неожиданно говорит Леля.

— А почему я должен быть страшным…

— Да я когда-то видела какую-то картинку или плакат, — улыбается Леля, — так там был изображен белобандит с большими усами и с ножом в зубах. Я так вас и представляла, — уже смеется она.

— Бедная Леля, так вы не заснете сегодня всю ночь от страха, зная, что я тут?

— Не беспокойтесь, засну и еще как…

— Так, что я не такой страшный?…

— Да, уж, наши, пожалуй, пострашнее будут, — смеется Леля и опять уходит по хозяйству. Она приносит черный хлеб, холодное мясо, студень.

— Нет, нет, — никаких угощений, — протестую я, — у меня в чемодане есть все, что надо, а у вас я знаю, как трудно.

— Нет, пожалуйста без протестов, — возражают мои хозяева, — трудно, трудно, а как-то ловчим. Слава Богу, рядышком Эстония, там наши еще не успели завести рай, так что кое-что достаем оттуда…

Мы пьем чай и разговариваем до четырех часов ночи. Мне не удается задать ни одного интересующего меня вопроса. Мне самому приходится отвечать на град самых различных вопросов. Это ничего. Я проведу здесь все Рождество и успею узнать все меня интересующее.

Засыпаю в пятом часу. Засыпаю под методический, давно забытый и сегодня кажущийся уютным, скрежет скребущейся мыши.

Утором хочется поскорее выйти в город. И вот, как только окончательно рассвело, я с моим вчерашним спутником выходим на улицу. Мой проводник — коренной пскович. Ему двадцать два года. Он служит в городском управлении. Во время войны он был в Пскове и может в точности передать всю безрадостную картину последних дней советской власти в этом городе, перед занятием его немцами.