Пленники хрустального мира - Мария Кущиди

больно впившись своими острыми когтями. Лишь тишина и кладбищенская гармония предстали передо мной, вопрошающе уставившись на меня, как на нежданного гостя.

Пустой пыльный стол, стоявший вполоборота у занавешенного старыми темно-синими шторами окна, одиноко поглядывал на меня, точно старый знакомый. Подойдя к нему, я невольно опустил глаза на давно запылившиеся книги, которыми он был беспросветно завален. Слой пыли был такой толстый, что я даже не смог разглядеть ни названия, ни автора одной из любимых отцовский историй, которые он всегда раньше бережно хранил на одном из книжных стеллажей. И только старая фотография, давно покрывшаяся метками старости, прилежно красовалась на лучах искусственного света настенных канделябров, лишенная малейшей пылинки, которая могла бы невзначай осесть на тоненькую серебряную рамку. Бережно взяв ее в руки, я невольно осознал невыносимую прежде тоску, медленно выедающую дыру в моей холодной груди. Красивая женщина в роскошном дорогом платье, держа в руках миловидный зонтик с нежными рюшками, улыбалась мне по ту сторону фотографии, позируя на фоне поместья Кёллер.

– Никто не умел улыбаться так, как умела она, – где-то недалеко от меня раздался легкий, непоколебимый голос, навевающий приятные воспоминания. – Тереза всегда отдавала все, что у нее было, своей семье. Жаль, что ей уже ничего нельзя дать взамен.

Поставив на место священную для этого помещения фотографию, я прошел к книжным стеллажам, заглянув в их тоненькие, непролазные коридорчики, полностью устланные пылью и белоликими липкими паутинами.

Некоторое время я бродил меж этого затемненного пространства, пока высокая фигура отца не блеснула в колющей глаза темноте. Его тонкие пальцы держали покрытую пылью книгу, ожидая, когда же глаза терпеливо дойдут до последней строчки. Я ожидал всего, что угодно, но того, что за долгие годы он останется таким же, как и раньше, было для меня совершенно неожиданно. Мне казалось, эти едва вьющиеся черные пряди волос окропятся легким серебром почетной седины, но как же я ошибался, думая, что возраст возьмет его тело в прочные тиски.

– Ты похож на нее, Энгис, своей душой, хоть внешне ты – моя копия. – Взгляд его ледяных серых глаз как-то неожиданно перешел с книги на меня, уже не в силах оторваться от моих. Только его пустые, давно потерявшие всякий смысл, глаза могли поведать мне о его неизлечимой печали, от которой он уже давно не может излечиться. Одиночество поедало его без остатка, сделав мир вокруг серым, тоскливым и безысходным.

– Что с ней случилось? И как давно?

Поставив книгу обратно на полку, отец как-то безразлично окинул меня прожигающим насквозь взглядом.

– Она умерла в ту холодную январскую ночь, которая не дает тебе покоя и по сей день, – от сказанных им слов по моему телу машинально пробежал холодок, который я испытал лишь раз за всю свою жизнь, – как и мне самому. Во всем, что тогда произошло, был виновен я – прости меня, Энгис, за мою слабость.

Из всего того, о чем он пытался мне сказать, я ровным счетом не понимал ничего. Все события, на которых зациклился мой мозг, начинались днями, проведенными в кругу родных мне душ, и заканчивались той беспамятной морозной ночью. Но что было до нее, до этой пустоты в моей душе? Чарлз был не намерен говорить об этом.

Пройдя к своему столу, на котором не было ни единого пустого места, он, водя пальцем по пыльной книге, задал неожиданный вопрос:

– Энгис, тот, кто присматривал за тобой все эти годы, – голос его звучал тяжело. Чарлз словно был обязан спросить меня об этом. – Его можно назвать… достойным?

Его серые глаза тоскливо упали на пыльный пол, точно сгорая от какого-то неведомого мне стыда.

– Директор Вальмонт всегда посвящал себя другим, не жалея ни сил, ни времени. Я никогда не сомневался в нем, ровно столько же, как и в тебе, отец.

Его длинные ресницы как-то нервно качнулись, и, слегка нахмурившись, Чарлз сделал донельзя серьезный вид, застыв на месте, как изваяние.

– Не стану навязывать тебе свои идеи, – внезапно легко отозвался он, по-прежнему с твердостью и даже некоторой суровостью посмотрев на меня, нисколько не изменившись в лице. – Достаточно и того, что ты хорошего мнения о нем. И если уж ты доверяешь ему, то и я последую твоему примеру.

Меня озадачили его слова, в которых я не видел ни смысла, ни какой-либо ниточки, ведущей к его душе, внезапно закрывшейся ото всех.

Есть в нем что-то не из этого мира, давно потерянное и чуждое каждому, но близкое мне в потаенных уголках моей темной души.

– Энгис, – его голос раздался тогда, когда я уже покинул его кабинет, но он словно не замечал этого, – прости, что не смог уберечь. Ты не должен был… вернуться снова.

Глава 5

Розы, прекрасные черные розы с изящной бархатной каемкой, красовались в никогда не пустующем саду у поместья. Их тонкие стебельки, по которым рассыпалась целая плеяда смертельных шипов, едва были прикрыты редкими листьями.

Шагая по шикарному черному ковру из этих проклятых цветов, дышащих любовью, я ненароком вспоминал, как нежные руки Терезы ухаживали за каждым цветком, боясь, что он однажды завянет. Душистый земляной пряный аромат доносился с их стороны, качаясь в низком сером небе.

– Госпожа Тереза никогда не любила черный цвет, но после твоего рождения он стал ее самым любимым. – Склонившись над одним из цветков, Рене вдохнула таинственный запах розы, обхватив его бутон длинными пальцами. Пара шипов, спрятавшихся за мягкими черными лепестками, больно уколола ее тонкую кожу, впитав крупинки ее алой крови. – Всегда так больно, – прошептала она, прислонив пульсирующие от боли пальцы к своим пухлым губам, ставшим от крови еще более алыми.

– Тебе не впервой?.. Конечно, тебе нравится боль, всегда нравилась, и я никогда не понимал тебя из-за этого.

Обернувшись ко мне, она грустно улыбнулась.

– Да, но самую страшную боль я не могу усмирить. – Ее темно-зеленые глаза потускнели от какого-то таинственного чувства, которое было известно лишь ей одной. – Почему, Энгис, ты никогда не любил меня? А сейчас, чего тебе не хватает сейчас?

Ее тонкие руки коснулись моей твердой груди, но, почувствовав холод, Рене тут же отстранилась от меня, безутешно мне улыбнувшись.

Ничего не ответив ей (не потому, что не хотел, а лишь потому, что мои слова здесь были уже не нужны), я неспешным шагом прошел мимо нее, не обронив ни единого взгляда в ее сторону.

Когда Рене осталась одна, она долго плакала, не скрывая от окружающего мира свои горькие слезы.

Оставшись наедине с собой в своей уютной темной комнате, я переставлял хрустальные шахматные фигурки из стороны в сторону, не находя себе места от горестной тоски. Я думал, что в этом мире смогу обрести свободу, вернувшись спустя многие годы, но ощущение замкнутости буквально связывало мне руки, тесно сдавливало грудь, в которой продолжала пульсировать самая настоящая жизнь.

Когда я смог вернуться обратно, смог вспомнить тех, кто всегда был рядом со мной, я еще сильнее стал несчастен. В груди больно жжет огонек, полыхая внутри моего холодного сердца. Это явный вестник моей скорой гибели от рук собственного одиночества. Увязнув вот так легко в трясине этого чувства, мы, отличающиеся от людей, быстро погибаем, не в силах справиться с самым сильным его проявлением.

Мысли путаются в голове, перемешиваясь в одну необъятную субстанцию из потерянных воспоминаний. То, что было перед событиями той холодной январской ночи, давно умерло внутри меня, заговорив по-новому. Я бы хотел узнать, прочувствовать это смертельное чувство потери, которое вынужден был испытать Чарлз, но кто-то внутри меня настойчиво убеждает меня не делать этого и даже не думать на эту тему. Какова причина? Возможно, я могу погибнуть от этих воспоминаний.

Все мне здесь казалось неживым, таким притворным, что сердце не может дышать этим отравленным ложью воздухом. Я задыхаюсь, я медленно начинаю растворяться в этой опечаленной темноте, которая пытается меня утешить. Поместье Кёллер дало мне жизнь, научило преданности и заботе,