Круги ада - Нина Еперина

Летом дедушка перевёз всю свою, так называемую семью, включая тётю Машу, на большую правительственную закрытую дачу. Анастасия никогда не видела таких богатых, больших и удобных дач. Она вообще очень любила лето за его свободу. В детском доме лето открывало простор передвижения по закоулкам зарослей и кустов почти без присмотра воспитателей, а на этой даче позволяла реже видеть дедушку и гулять по незаселённой территории одной в своё собственное удовольствие. Она и гуляла одна, потому что и дедушка, и Лёня днями находились в Москве и появлялись только к вечеру. Живот её рос и рос, и становился большим арбузом, торчащим впереди и мешающим ей передвигаться быстро по разным затемнённым чащобам. Ей нравилось забираться во мрак зелени, наблюдать колыхание теней по взгорку и низкой лощине, собирать луговые букеты, и предаваться в тишине сумрака густых кустов тайным мечтам о своём принце…

К концу дня она даже уставала и встречала своих мужчин на топчане в тенёчке веранды, обложившись коробками со сладким. Они появлялись только к ужину. Лёня соблюдал положенную конспирацию, изображая из себя фиктивного мужа. К концу лета живот вырос совсем большим и вставал вопрос посещения школы, потому что в таком виде ни о какой школе даже и речи не могло быть. Наступивший сентябрь оставил их жить на даче. К концу сентября она должна была родить. Дедушка привёз на дачу врача, который стал жить в мансардной комнате, а по утрам и вечерам прослушивать её живот, мерить температуру и давление.

Родила она в самом конце сентября, двадцать девятого числа нормальную пухленькую девочку, которую тут же назвала именем Юлия, вопреки всяким желаниям своих мужчин и явным, и тайным. Роды прошли, хотя и больно, но на удивление быстро, так быстро, что она не успела толком ничего почувствовать, кроме боли, ни ужаса, ни страха. Уже на второй же день на даче прямо с утра появилась молодая женщина, неизвестно как туда попавшая, которая назвалась Татьяной-кормилицей. Настину же грудь врач очень сильно перебинтовал и запретил целую неделю видеть ребёнка. Дедушка объяснил это тем, что, во-первых, её грудь испортится от кормления, а во-вторых, все дворянские семьи испокон веку пользовались простолюдинками для вскармливания своих отпрысков. Так и получилось, что самые первые минуты и дни она не видала своё дитя, не успев понять чувство материнства и привязаться к ней материнским инстинктом.

В начале октября все переехали на московскую квартиру, потому что на даче стало холодно, и ребёнок мог заболеть. С ними переехали и врач, и кормилица, и тётя Маша и они, все трое. Насте было смешно и забавно смотреть на «свою» большую семью. В первую же ночь она сбегала на свидание к своему тайному другу, красивому мужчине на портрете, пожаловаться на свою очень непонятную, но сытую и обеспеченную жизнь.

В старую школу она больше не попала. В середине октября дедушка вызвал её в свой кабинет на «серьёзный разговор», как он сообщил ей сам. Он усадил её в то же кресло, в котором она сидела самый первый день, так же взял её руку в свою, и так же мило стал ей улыбаться. Она вдруг очень испугалась этой его подготовке к серьёзному разговору. Разговор, и, правда, оказался очень серьёзным, потому что дедушка решил отправить её из дома жить и учиться в интернате. Интернат был очень уважаемый и дорогой, для детей богатых родителей, с хорошими преподавателями, с уклоном в языки по выбору и с постоянным проживанием. На выходные дни она могла, если хотела, а точнее, если он этого хотел, приезжать к дедушке в гости.

От такого предложения она опешила и не смогла в первую минуту ответить хотя бы что-нибудь. Но его решение она не смогла бы изменить, как ни старалась. Она поняла это сразу же по его серьёзному тону, с которым он преподнёс ей своё решение.

Два дня дедушка устраивал ей в доме проводы, вкусно кормил всякими разностями, одаривая деньгами, и позволил себе в пастели обладать ею сполна, не зависимо от того, что она после родов не очень-то этого хотела.

Рано утром, сразу после прощальной ночи, ещё не успев уснуть, она сбегала попрощаться к своему незнакомцу с портрета. Пожаловаться на судьбу. Он горестно выслушал её обиды и даже посочувствовал глазами и мимикой всего лица, но помочь ей чем-то, он был не в состоянии…

Вот так и закончилась её смешная семейная жизнь. Прошло совсем немного времени, и вся жизнь её из довольной, сытой и ухоженной, превратилась, вдруг, в страшную и кошмарную…

Круг четвёртый

Интернат, и, правда, был большой и богатый. Ей предоставили отдельную комнату, достаточно большую, светлую и удобную во всех отношениях. Даже маленький туалет был теперь у неё индивидуальный, личный. В комнате стоял шкаф с готовой форменной одеждой, ничего брать из дома, кроме нижнего белья, ей было не нужно.

Дедушка определил её в восьмой класс. Класс был с французским уклоном, с новыми дисциплинами, такими как плаванье, верховая езда, теннис, этика, эстетика, танцы и музыка. Он поцеловал её по-отечески в щёчку, погладил по головке, улыбнулся усами и ушел за большую дубовую дверь в ту, другую жизнь. Туда, где осталась её дочь, муж Лёня, тётя Маша, её никчемная мать и совсем маленький кусочек из её красивой, но очень странной жизни.

В интернате всё для неё оказалось сложным. Учителя были на удивление требовательными и переживающими за свою работу. Они мучили её каждый день с раннего утра и до поздней ночи. Теперь она жила в комнате одна, впервые за всю свою маленькую жизнь. Она в полной мере поняла, какое же это счастье жить в комнате совсем одной. За тобой не подглядывали ничьи глаза, можно было уйти к себе в комнату, закрыться на ключ от чужих вопросов и праздного любопытства, и предаваться там своим сладостным мечтаниям, в которых прекрасный принц был, как две капли воды похож на её любимца из портрета.

Связи с внешним миром почти не было целых два месяца. Изредка в интернат звонил дедушка, и ей передавали его приветы, не приглашая к телефону. Мать не появлялась, как будто её никогда и не было, как будто она ей когда-то просто приснилась. Лёня тоже оказался по ту сторону забора. В какой-то момент она даже решила, что все её забыли и вычеркнули из своей жизни. Она не обижалась на них. Нет. Что толку обижаться на чужих, в принципе, людей? На её чужую мать? На похотливого старичка, эгоиста до мозга кости? На молодого жеребца Лёню, которому нужно только её тело? На чужую тётю Машу, у которой своя жизнь, свои дети, своя семья? А больше в её жизни никого и не было. Не о подружке же Свете думать ей, и не о Римме Сергеевне? Единственный, кто теперь был вместе с ней, был её Мишка, с плюшевым тайничком внутри. Только ему, теперь, могла она жаловаться на свои горести и беды, только он радовал её собственным содержанием.

Она стала лучше присматриваться к ученикам взрослых классов и молодым учителям, потому что любовь к самому главному удовольствию никак не хотела забыть. Эротические фантазии не давали спокойно спать по ночам, и заставляла уходить в воспоминания на очень приятные темы. В её фантазиях партнёром оказывался непременно всё тот же прекрасный принц. Он случайно встречал её в саду около интерната, красиво знакомился, долго разговаривал украдкой в тени деревьев лунными ночами. Их сплетённые в страстном поцелуе тела, ложились длинной тенью на влажную ночную траву, покрытую предутренней росой, на которую она позволяла, в конце концов, опускать её, всю трепещущую в жаркой истоме, и отдаваться ему до конца, до самого донышка своей души и до последнего вздоха своего тела…

На Новый год дедушка устроил ей зимние каникулы. Он приехал за ней, почему-то, на такси, без Лёни, а дома радовал вкусной едой, шоколадом, прозрачными пеньюарами и французской любовью. Юлю она видела только два раза, потому что расписание у няни было очень строгим и не предусматривало общения ребёнка с посторонними без разрешения дедушки Мориса в неурочное время. Настя не обижалась. Она отсыпалась днями и позволяла дедушке любые вольности ночами, не забывая своего любимого, пушистого Мишку и его тайник.

Каникулы промчались, как один миг и опять дедушка отвёз её сам, и опять на такси, и опять интернат принял её под свой кров. Длинно и монотонно потекло время, медленно приближая тёплые весенние дни. Весну Настя встретила с радостью и надеждой на весенние каникулы и возможность уговорить дедушку забрать её из интерната. Каникулы наступили и прошли, ничего не изменив в её жизни, независимо от её ночных стараний. Дедушка Морис категорически отказался обсуждать эту тему. Насте оставалось надеяться только на летние каникулы, которые она ждала с огромным нетерпением, утешая себя ночными мечтаниями и беседуя с Мишкой, или со своим любимым с портрета. Только любимый понимал её в ночной прохладе весенних зарослей, только он сочувствовал её несчастной судьбе теми необыкновенными вечерами, которые она проводила в своих мечтах рядом с ним в лунном, загадочном соду…, и Мишка, глядевший всё понимающими пуговками, не опуская глаз и не моргая.