Сирень под пеплом - Сергей Аман

- А-а, пропащая душа! Залетел-таки на коньячок. Иди-ка, иди сюда, дай я тебя помну! - и шохина костистая фигура тонет в развёрстых объятиях правителя коньячных дел.

- Да тише ты! Оставь жене что-нибудь, - ворчит Шоха, корчась в обхвате старого приятеля.

Сашок отпускает его и протягивает руку Вохе:

- Здорово. Не женился ещё? Или женилка не выросла? Смотри, перезреешь!

- Да ладно. За мной не заржавеет, - лениво отбивается от жизнеутверждающего напора Воха.

- Надия, - кричит неунывающий вершитель жидких судеб, - режь мою любимую индюшку, самую толстую и глупую, что мне вчера в любви признавалась! - и вновь поворачивается к приятелям. - Ну идём, я вас виноградом угощу.

И пока юркая смуглокожая фигурка Надии мечется от сарюшек к навесу и обратно, друзья входят в дом. Полумрак и прохлада тесной комнатёнки ощущаются как свежесть. После томящего зноя тело расслабляется. Тянет прилечь, раскинуть руки, забыться... А на полу расстелена кошма: шершаво-нежный войлок, на котором лежит по краю чёрная кайма, средина же красна цветным узором. Под бок - подушка, на ладонь - щека, друзья ложатся в ожиданьи коньяка. Ах, не скупись коньячная душа!

- Ну что, мурзилки? - говорит Сашок. - Что будем пить? Кальвадос? Виски? Грог?

- Не матерись, - роняет веско Шоха. - Неси коньяк.

- Заявлено неплохо, - и Сашок выносит своё тело за порог и далее - в заветный погребок.

Он возвращается, неся в одной руке на блюде словно небо на заре румяный виноград и с ним чурек: туркменский круглый плоский пресный хлеб. А вот другою - ласковой! - рукой, прижав как женщину любимую взапой, несёт баллон, конечно не пустой, а с жидкостью как видно не простой, по чистоте сравнимой со слезой.

- Итак, мурзилки, нынче только спирт, - и взгляд, и жесты продолжают флирт, - коньячный спирт. Клеёнку расстели. К окну поближе... Ну, друзья, пошли!

Поехали! - сказали б на Руси, ну да приятелей аллах простит.

Как спирт горит в неизжитых кишках, но леденит и сушит кожу на губах и подбородке. Как волнует страх перед глотком, что грудь прожжёт комком и встанет колом под невинным кадыком. И сколько виноградин ни глотай - не протолкнуть его. Увы, запоминай: что телу и уму для сладости даётся, когда-то кое-где несладко отзовётся. Однако как пуста, но ватна голова, как ясно оседают в ней обычные слова:

- Итак, мои друзья, прошу не падать в тазик: на днях у башлыка сорвал я новый "газик"!

( "Башлык" в Туркмении - колхозный председатель. )

- Ого, вот это да! Ну ты даёшь, приятель!

- Да, дядя мне помог. Всего семнадцать тыщ!

На Воху шохин взгляд:

- Ты что же это - спишь?

Хозяин плещет спирт в пиалки от души:

- Не спать сюда пришёл. А ну давай глуши!

- Да я совсем не спал...

- Ну вот и хорошо... А что ж я не видал?

- Да он под камышом. Вон видишь - под навесом.

- Да-а! Ты и в армии был хлеборезом.

- А, хватит. За газон. Гул-ляй, моя душа!.. Что, Воха, не идёт?

- Д-да как домой пошла!

Ух, голова плывёт... И музыка играет... Чего же этот звон мне так напоминает?.. Всё тот немолчный звон... Не звон пустых бутылок?.. Дрож-жит моя душа и рвётся вон из жилок!.. Для этого мы пьём?.. А для чего живём?.. Постой, похоже ведь на колокольный звон!.. О чём же он звонит?.. Или о ком?.. По ком.....

- Э-э, ты, вставай, а то индюшка сейчас улетит, - Воха, лежащий лицом вниз, муторно чувствует, как кто-то трясёт его плечо, и с трудом отрывает тяжёлую голову от подушки. Шея затекла, не гнётся, и потому ещё неосмысленный взгляд уставлен в одну точку, приходящуюся на центр импровизированной скатерти-самобранки. Посреди клеёнки в большой эмалированной чашке лежит в буром жирном соусе полусъеденная жареная птица. Кости отодранных ляжек и обломанных с одного бока индейки рёбер, огрызки помидор, ошмётки мяса, раздавленные виноградины на залитой соусом клеёнке полузасыпаны пеплом. В стеклянной пепельнице горка дымящихся окурков. Шоха теребит друга, глядя на него непонятным взором. Наконец до Вохи доходит: у Шохи добрые глаза... Значит, уже набрался.

- Что, мурзик, скрючился, как поросячий хвост? О! Вот что, Шоха, - глаза Сашка блестят весело и трезво. - Дяде человек нужен на свиноферму. Башли там можно име-еть!.. Устроить?

- А ты что ж?

- Х-ха, мне и здесь неплохо.

- ...д-ды! В-вод-ды! - чтобы протолкнуть обдирающий горло комочек слова, нужно выправить шею, и Воха пытается принять подобающее человеку положение.

- Дай воды, - говорит хозяину Шоха.

- Не маленький, - радостно отмахивается Сашок, - найдёт и пососёт!

Глаза Шохи вдруг становятся пустыми и стеклянными, он, набычившись, смотрит на приятеля и вполголоса раздельно произносит:

- Я сказал - дай воды!

Зрачки Сашка мгновенно суживаются, но тут же расширяются и он всхрапывает смешком:

- Ох-хо-хо, мурзилки, какие ж вы красивые у меня! - легко подымается и выходит.

Сумрак комнаты теперь измызган духотой. Испарина холодит тело приходящего в себя Вохи, вызывая чувство неприятного озноба...

- На, шпендрик, очухайся, - появившийся Сашок небрежно протягивает запотевшую литровую банку.

Воха обеими руками принимает питьё и тут же подносит его ко рту. Вода перехватывает горло, стекло жжёт ладони и губы, а пищевод страдает и поёт: ликуй же, тело, ледяной поток смывает слизь кипящую с кишок! И в выраженьи глаз - в их осмысленьи - процесс питья находит отраженье... Вот этот ряд чудесных изменений и ловит взгляд хозяина владений. Он Воху, как музейный экспонат, обходит: под ноги не глядит, а с Вохи глаз не сводит. В душе у него - ранка, а под ногами - банка. Он ранку Вохой нежит, он ранку заживляет, а банку ( жизнь-подлянка! ), а банку "с ног" сбивает... Та падает и скачет, и спиртом чистым плачет, и целое мгновенье хозяин озадачен.

И вдруг долбает, как щенка что путался в ногах, пустую ёмкость - та летит и бьётся в стену "гах-х!", и льют осколки в серый пол то ли свой звон, то ль боль"ойль-ль!"

- Орр-ра! - Сашок рычит гортанью. - Ну всё, всё, всё! Хрен на мамалыгу!.. Ну, мурзилки, дёрнули кататься! - он стоит пригнувшись, со сжатыми кулаками, смотря на останки банки под стеной. Воха, держа у губ стеклянную тару, с недоуменным испугом взирает на него.

- Кататься так кататься, - медленно произносит Шоха, поднимается и идёт к двери.

А за дверьми всё та же томительная, одуревшая от собственных усилий жара. Солнце первым делом бросается в глаза. У Вохи от солнечного удара расплываются за зажмуренными веками ослепительные пятна и голова так начинает кружиться, что он приседает на корточки. Тут в его набитую чем-то тяжёлым голову вплывает зов. Зовут его. Он с трудом, как Вий, подымает веки. Прямо по курсу уходящий вдаль высокий фундамент намечающегося дома их приятеля, вокруг аккуратные штабеля красного кирпича... Но зовут откуда-то сбоку... А, это Сашок ему машет. Они с Шохой уже откинули с машины камышовую плетёнку и мудрят что-то с мотоциклом. Воха усилием воли собирает и поднимает расползающееся тело и, прихлопывая прыгающую от него в разные стороны почву, движется к навесу. Ноги сейчас, кажется, вывернутся коленками назад...

- Заноси! - орёт Сашок, вцепившись в руль мотоцикла, втиснутого меж навесом и сараем.

Воха, споткнувшись на ровном месте, хватается за сиденье.

- Да за багажник, за багажник заноси! - надрывается коньячный бог.

- Ты что, не видишь, что его самого надо заносить, - подаёт реплику откидывающий заднюю стенку газика Шоха.

- Ничего! Пусть работает! Молодой, здоровый!

И Воха, буксуя вспотевшими ступнями по резине сланцев, вновь напрягается, держась за багажник.

- Скинь тапки-то! - рычит Сашок, и Воха на автомате выпутывает пальцы из гуттаперчевых стеблей. Земля теперь не плывёт, а горит под ногами. А мотоцикл-то какой неповоротливый!

Шоха притащил от фундамента широкую толстенную доску и приладил её накатом к борту:

- Заводи!.. Да держите вы, ишаки!.. А-а! Лучше дай я сам. Придерживайте с боков... Раз - два - взяли!.. Е - щё - взяли!..

Наконец безжизненное железо на двух колёсах под брезентом газика. Основная масса воздуха в салоне, где устроились приятели, представляет собою раскалённую пыль. Но это их не смущает, они в своей стихии. Вот мелко задрожала сталь, дан задний ход, разворот - и прости-прощай, мой дом родной! Сашок только успевает плюнуть в окошко Надие:"Жди!"

Прошипели по песку и взлетели на асфальт, как из плюгавого ручья в судоходную реку. И всё покатилось в обратном направлении: пески, хлопковые поля, нефтяные вышки. И отлетели за спину и хмель, и муторная, всё чего-то ждущая жизнь, и даже утренние, вдруг ставшие чужими и далёкими, мечты. И лишь дорога, верная дорога, летит вперёд и за собой зовёт. Куда-то нас дорога заведёт?.. Нам кажется, что выбираем мы, а глядь - несёмся по путям судьбы. Так чтоб потом не взвыть, кляня судьбу, ищи не путь к ней, а её саму. Найдёшь судьбу - дорога ляжет руслом. К тому ж найти её - нехитрое искусство. Всего-то надо заниматься делом, к которому спешат душа и тело...