Девушки по вызову - Артур Кестлер

- Занятный способ завязать дискуссию, - согласилась она хриплым голосом.

С момента появления Гвидо, это была их первая попытка возобновить то, что именуется в учебниках Бурша специфически-видовым брачным поведением. Попытка оказалась удачной. Возможно, причиной успеха стал горный воздух.

- Не пойду домой, - сказал Николай, имея в виду свою кровать.

- Не ходи, - сказала Клэр.

Через некоторое время он вспомнил о письме Эйнштейна.

- Между ним и нами есть разница. Он и его соратники знали, в чем состоит проблема, и искали пути ее решения, а мы даже не в состоянии определить суть проблемы. У каждого из нас припасено собственное определение. В этом, собственно, вся проблема и заключается.

Но Клэр уже уснула. Николай хотел бы последовать ее примеру, но этому мешали тревожные картины: Гриша по колено в грязи посреди рисового поля, на нейтральной полосе; Гриша ползет на животе по джунглям, которые забыли обработать дефолиантами... Он сдался и принял снотворное.

Большинство "девушек по вызову" поступили так же. По большей части это были люди среднего и старшего возраста, и им было нелегко перевести физиологические часы, термостаты, гомеостаты и прочее встроенное оборудование на местное время, местную еду, горный воздух - пьянящую, богатую озоном смесь, которой приходится дышать на высоте пять тысяч футов над уровнем моря. Один Густав - долговязый субъект с закрученными усами цвета имбиря, управлявший автобусом с грузом "девушек по вызову", бодрствовал, слушая в просторном подвальном помещении радиоприемник. Кроме обязанностей водителя, он исполнял в Конгресс-центре функции дворника и мастера на все руки. Закинув ноги в сапогах на стол, он внимал программе американских вооруженных сил, желая улучшить свой английский. Затем он настроился на полуночный выпуск новостей, потому что знал, что с утра несколько участников симпозиума, за неимением иностранных газет, шутя спросят его, не разразилась ли ночью мировая война. Судя по новостям, это могло произойти в любую минуту.

VII

Одна из причин хронического чувства вины, не отпускавшего Соловьева, заключалась в том, что ему не довелось испытать мук бедности. Его отец, санкт-петербургский банкир, предвидя, какой поворот примут события, эмигрировал вместе с семьей в Женеву перед самым началом Первой мировой войны. Нико родился как раз в день объявления войны, однако родители не сочли это дурным предзнаменованием.

И действительно, для дурных ожиданий не было ни малейших причин. В десять лет у сына открылось музыкальное дарование, в пятнадцать он дал первый публичный фортепьянный концерт, получивший благоприятный отклик в "Журналь де Женев". Однако успех не вскружил ему голову. Даже безудержная лесть двух сестер и их подружек не смогла его испортить. Он был привлекательным брюнетом, склонным к вспышкам гнева, проходившим без всякого следа; в чем-то слишком ребячливым для своего возраста, в чем-то, наоборот, чересчур взрослым. Неуклюжие движения его массивной фигуры резко контрастировали с одухотворенным полетом его пальцев над клавишами рояля, словно призванным проиллюстрировать загадочное явления торжества духа над телом. Внешняя робость была всего лишь данью хорошим манерам, призванной скрыть немалую самоуверенность. В школе он блистал разве что в античных языках и литературе; физика и химия, преподаваемые пожилыми сонливыми учителями, вызывали у него лютую ненависть.

Через несколько месяцев после первого концерта его посетило откровение, сыгравшее решающую роль в его судьбе. Он читал у себя в спальне книгу об истории древнегреческой цивилизации, заинтригованный полулегендарной фигурой Пифагора - единственного, если верить легенде, из всех смертных, кто был способен уловить ухом музыку сфер, сопровождающую движение планет по орбитам. Стремительное вращение планет рождало музыкальный гул; а поскольку каждая вращалась с разной скоростью, то Пифагор слышал сразу несколько тональностей. Музыкальный интервал между Землей и Луной был равен одному тону, между Луной и Меркурием - полутону, между Меркурием и Венерой - тоже полутону, между Венерой и Солнцем - одной трети, между Солнцем и Марсом тоже целому тону, и так далее. В результате появилась музыкальная гамма "Пифагорейский ряд", получивший название "гармонии сфер". Обыкновенные смертные не могли ее услышать, так как были слеплены просто из плоти; зато Пифагору, наполовину божеству, Вселенная представлялась музыкальной шкатулкой, бесконечно исполняющей ноктюрны.

Николай испытал, чувство deja vu: на ум пришли шекспировские строки, прочитанные недавно в школе:

Взгляни, как небосвод. Весь выложен кружками золотыми, И самый малый, если посмотреть, Поет в своем движенье, словно ангел...

Позже он узнал, что пифагорейская фантазия о музыкальной гармонии, управляющей движением звезд, навсегда пленила человечество. Эхо ее звучало в сочинениях поэтов елизаветинской Англии, у Мильтона: "Небесный звук, неслышный тем ушам, что вылеплены из нечистой плоти"; в конце концов она отозвалась в одном из самых потрясающих свершений человеческой мысли: Иоганн Кеплер, математик и мистик, заложил основы современной астрономии, опираясь на предположение о родственности движения планет и музыкальных гамм.

Николай испытал волшебное чувство свободного полета, знакомое по редким мгновениям за фортепьяно, когда собственное "я" перестает существовать, растворяется, как капля в океане. Он сделал открытие: оказалось, что музыка, самый интимный опыт, доступный душе человека, обручена со звездами в соответствии с абстрактными законами математики. Греческие историки утверждали, что обручение произошло в тот момент, когда Пифагор, прогуливаясь по своему родному острову Самос, остановился перед кузницей. Наблюдая за блестящими от пота телами кузнецов, ритмично выполняющих свою работу, он вдруг понял, что каждый брус металла отзывается на удар молота особым звуком; что тон этого звука зависит от длины бруса; и что если одновременно обрушить молоты на два бруса, то чувственное качество их отклика будет зависеть от соотношения длин. Октава, квинта, большая и малая терция - у всех них свой цвет, свой тон; но тон этот зависит исключительно от простых математических соотношений. То было ключевое открытие, первый шаг к математическому выражению человеческого опыта.

Но не является ли это сведением человеческих эмоций к игре цифр? Раньше Николай считал именно так, теперь же открыл, что для пифагорейцев и платоников это было не упрощением, а облагораживанием. Математика и геометрия были для них эфирными дисциплинами, изучающими чистую форму, пропорцию, систему, а не грубо вещество, бестелесную мысль, рождающую глубокую проницательность, делающую возможной восхитительную игру ума. Загадки Вселенной превращались в танец цифр, отражаемый в движениях небесных тел, звучащий в мелодиях, наигрываемых Орфеем на своей лире. Пифагорейцы были приверженцами орфического культа, преображенного ими на свой лад: для них геометрические формы и математические соотношения были наивысшей тайной, изучение которой превращалось в божественное поклонение, истинное орфическое очищение. Божество обращалось к ним на языке цифр.

Глядя тем поздним вечером на Женевское озеро, Николай испытал по очереди обе стадии орфического культа: экстаз и катарсис. Присев за рояль, он попытался с ходу наиграть свежесочиненный ноктюрн под названием "Harmonice Mundi", но вскоре сообразил, что это - не лучшее подражание Шопену. Он засмеялся, сгрыз плитку своего любимого швейцарского шоколада и отправился спать. Он не строил планов на будущее и еще не ведал, что оно предрешено.

Он не забросил фортепьяно, но у него оставалось на инструмент все меньше времени. В его личном пантеоне теперь разместились две шеренги героев, благодушно посматривавших друг на друга. В одной стояли плечом к плечу семеро: Бах, Бетховен, Моцарт, Брамс, Шуберт, Гайдн, Шонберг; в другом - Архимед, Галилей, Кеплер, Ньютон, Планк, Эйнштейн, Резерфорд, Бор. Вторая шеренга постоянно пополнялась: Шродингер, Гейзенберг, Дирак, Паули... Родители Николая испытали горькое разочарование, когда он, сдав экзамены на бакалавра, решил изучать теоретическую физику в Геттингене, вместо того чтобы поступить в консерваторию. Впрочем, им хватило ума понять, что это зрелое решение, и не препятствовать сыну.

Теперь он с почти религиозным рвением верил, что загадка Вселенной заключена в уравнениях, описывающих балет крохотных частиц внутри атома, а также в великой вагнеровской опере, исполняемой кометами, звездами и галактиками. По иронии судьбы его студенческие годы в Геттингене и в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета пришлись на период, когда ведущие физики всего мира дружно отказывались от этой мечты. Десятью годами раньше всем действительно казалось, будто Вселенная уже готова расстаться со своими главными секретами, что физика вот-вот докопается до скальной основы реальности. Но вместо того, чтобы   уткнуться в монолит, наука ухнула в бездонную топь. Раньше считалось, что каждый атом представляет собой солнечную систему в миниатюре, ядро из протонов в окружении вращающихся по орбитам электронов, микроскопическую версию гармонии сфер. Бесконечно огромное и бесконечно малое танцевало под одну и ту же мелодию. Но ко времени завершения Николаем университетского образования, эта обольстительная иллюзия обернулась безумной Страной Чудес, где электрон может находиться одновременно в двух местах либо вообще нигде. Все традиционные, людские представления о пространстве, времени и материи были выброшены за борт, туда же последовали и священные принципы логики, связывавшие причину и следствие; Вселенная лишилась даже подобия уверенности в чем-либо, приобретя взамен статистическую вероятность. Само пространство оказалось искривленным, складчатым, усыпанным дырами с антивеществом отрицательной массы; гармония сфер превратилась в какофонию.