Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес

словами скрепляю чувство,

готовое расточиться в нежности.

Память о давней подлости возвращается к сердцу,

как мертвая лошадь с прибоем к берегу, возвращается к сердцу.

Но на моей стороне улицы и луна.

Глоток воды услаждает нёбо, и строка не отказывается петь.

Красота устрашает: кто посмеет меня осудить,

      если я заслужил прощение одинокого полнолуния?

Вся моя жизнь

И опять – незабытые губы, единственные и те же!

Я был упорен в погоне за радостью и бедой.

Пересек океан.

Видел много дорог, знал одну женщину, двух или трех мужчин.

Любил одну девушку – гордую, светловолосую, испанского ровного нрава.

Видел бескрайний пригород с ненасытным бессмертьем закатов.

Перепробовал множество слов.

И верю, что это – всё, и навряд ли увидится или случится что-то другое.

Верю, что все мои дни и ночи

не беднее и не богаче Господних и каждого из живущих.

Последнее солнце в Вилла-Ортусар

Вечер как перед Страшным судом.

Улица как разверстая рана небес.

Не знаю, что там пылает в глубине – ангел или закат.

Бескрайность нависает надо мной с навязчивостью кошмара.

Горизонт сдавлен проволочной изгородью.

Мир как будто выброшен за ненадобностью.

На небе день, но в канавах коварно притаилась ночь.

Свет остался лишь в голубых стенах и девчачьих играх.

Не знаю, кто выглядывает из-за ржавой решетки – дерево или бог.

Сколько миров предо мной: поле, небо, предместье.

Здесь я обогатился улицами, острым закатом и застывшим вечером.

Позже, далеко отсюда, я вернусь к своей нищете.

Стихи четырнадцатого

В город, где патио, будто кувшины, круглы и покаты,

а улицы простирают мили в полете,

в город с углами в ореоле заката

и предместьями из синего небосвода,

в город, как пампа, простой и просторный,

я вернулся из ветхих заброшенных стран

воспевать домов его свет непритворный

и полуночный свет негасимых реклам.

У пределов любви, во всеобщем объятье,

на закат напоролся и кровью истек,

как всегда, одинокий, воспел в его патио

золотящейся пампы клочок.

Воспел водокачки, и шарабаны,

и парадиз расколовшую брешь в ограде,

и нож, вонзенный тишком и нежданно,

и ночь с ароматом терпкого мате.

Слова «берег» вызнал значенье:

земли и вод потворствуя блажи,

предместьям сулит он чреду приключений,

а праздным пустошам – славу пляжей.

Все это воспев, наверно, верну

хоть пару монет в Господню казну.

Сан-Мартинская тетрадка

(1929)

Что касается так называемых стихов по случаю, то едва ли найдется человек, располагающий свободным временем для чтения и чуткий к музыке собственной души, у которого за всю жизнь не выдалось бы – с позволения небес – десять-двенадцать случаев написать стихи. Нет ничего дурного в том, чтобы этими случаями воспользоваться.

Э. Фитцджеральд.

Из переписки с Бернардом Бартоном (1842)

Предисловие

Я много говорил – пожалуй, даже слишком много, – о поэзии как о мгновенном даре Духа, о мысли как о деятельности разума; в Верлене я видел чистый образец лирического поэта, в Эмерсоне – поэта-интеллектуала. Теперь я полагаю, что во всех поэтах, заслуживающих того, чтобы их перечитывали, сосуществуют обе эти ипостаси. К какому типу отнести Шекспира или Данте?

Что касается стихов из этого сборника, то, очевидно, их следует отнести ко второму типу. Должен сделать несколько пояснений. Несмотря на негодование критиков, которые не прощают поэту исправлений, я пишу теперь не «Мифологическое основание Буэнос-Айреса», а «Легендарное основание», потому что первое определение ассоциируется с массивными мраморными божествами. Кроме того, эта формулировка является ложной и по своей сути. Эдинбург, Йорк или Сантьяго-де-Компостела могут играть в игры с вечностью, но не Буэнос-Айрес, выросший на наших глазах из пустырей и немощеных переулков.

Диптих «Смерти Буэнос-Айреса» – названием я обязан Эдуардо Гутьерресу – непростительно преувеличивает плебейский характер Чакариты и патрицианский флер Реколеты. Думаю, высокий стиль «Исидоро Асеведо» заставил бы моего дедушку улыбнуться. Не считая «Простоты», «Ночь перед погребеньем у нас на Юге», пожалуй, является первым стихотворением, в котором слышен мой собственный голос.

Х. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 1969

Легендарное основание Буэнос-Айреса

И сквозь вязкую дрему гнедого болота

основатели края на шхунах приплыли?

Пробивались к земле через цвель камалота

размалеванных лодок топорные кили.

Но представим, что всё по-другому: допустим,

воды сини, как если бы в реку спустился

небосвод со звездой, догоравшей над устьем,

когда ели индейцы, а Диас постился.

А верней – было несколько сот изможденных,

что, пучину в пять лун шириною осилив,

вспоминали о девах морских, о тритонах

и утесах, которые компас бесили.

Понастроили шатких лачуг у потока

и уснули – на Риачуэло, по слухам.

До сих пор теми баснями кормится Бока.

Присмотрелись в Палермо и к тем развалюхам —

к тем лачужным кварталам, жилью урагана,

гнездам солнца и ливня, которых немало

оставалось и в наших районах: Серрано,

Парагвай, Гурручага или Гватемала.

Свет в лавчонке рубашкою карточной розов.

В задних комнатах – покер. Угрюмо и броско

вырос кум из потемок – немая угроза,

цвет предместья, всесильный король перекрестка.

Объявилась шарманка. Разболтанный валик

с хабанерой и гринго заныл над равниной.

«Иригойена!» – стены коралей взывали.

Саборидо тиранили на пианино.

Веял розой табачный ларек в запустенье.

Прожитое, опять на закате вставая,

оделяло мужчин своей призрачной тенью.

И с одною панелью была мостовая.

И не верю я сказке, что в некие годы

создан город мой – вечный, как ветры и воды.

Элегия о квартале Портонес[6]