БЕЛЫЙ РАБ - РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ

Мало того, что обычаи и надменное пренебрежение хозяев к их рабам создают обстановку, при которой раба держат в искусственном невежестве, - это бесчеловечное отношение еще подкрепляется законом. Право же, я нисколько не сомневаюсь, что господа владельцы выкололи бы нам глаза - и это также на основании какого-нибудь хитроумно составленного закона, - если б только могли изобрести способ заставить нас работать слепыми.

Читать я научился с легкостью и через некоторое время приобщил к этой премудрости и мастера Джемса.

Джемс часто болел, ему приходилось оставаться в комнате, и он лишь изредка мог принимать участие в бурных играх, которыми обычно увлекались его сверстники. Полковник Мур, желая развлечь сына, покупал ему книги, но содержанию соответствовавшие его возрасту, и чтение стало постепенно любимым нашим занятием.

Время шло. Я продолжал принимать участие в учебных занятиях моего молодого хозяина. Хотя намерение сначала обучить меня с тем, чтобы я затем обучал мастера Джемса, вскоре было оставлено, - я горел такой страстной жаждой знания и обладал таким живым умом, что мне не стоило никакого труда схватывать сущность предметов, которые преподавались хозяйскому сыну. Да кроме того, Джемс с юного возраста привык прибегать ко мне при малейших затруднениях. Таким путем мне удалось усвоить основные правила арифметики, кое-какие познания по географии и даже получить представление о латыни.

Как тщательно ни скрывал я свои познания, но уже одно то, что я умею читать, выделяло меня среди других рабов и делало смешным в глазах моих хозяев. Мое самолюбие нередко болезненно страдало от этого.

Правда, тогда во мне еще не видели, как видят сейчас в каждом грамотном негре, проявляющем хоть какие-нибудь способности, страшное чудовище, готовое в любую минуту призвать к мятежу и мечтающее только о том, чтобы перерезать горло всем честным американским гражданам. Но зато я всем этим господам представлялся каким-то феноменом, чем-то вроде четвероногой курицы или барана, которого природа наделила двумя парами глаз вместо одной. Я был "монстром", [16] пригодным для забавы приезжих гостей.

Нередко случалось, что меня звали в столовую, после того как обильные возлияния за богато убранным столом успели поднять настроение приглашенных. Меня заставляли прочесть статью из газеты. Такое невероятное явление, как раб, умеющий бегло читать, до слез смешило подвыпивших гостей.

Ко мне в таких случаях приставали со всякими нелепыми и оскорбительными замечаниями, терзали и мучили насмешливыми и обидными вопросами, на которые я вынужден был отвечать, - я знал, что в противном случае мне в лицо может полететь бокал, бутылка или тарелка.

Особенно изощрялся мастер Вильям. Лишенный возможности избивать меня плетью, во всяком случае так часто, как ему бы этого хотелось, он вознаграждал себя тем, что избирал меня мишенью для самых грубых замечаний и насмешек. Он, между прочим, очень гордился придуманной им для меня кличкой "черномазый мудрец", хотя, видит бог, лицо мое было почти столь же белым, как и его… А что касается души… мне хочется верить, что она не была такой черной, как душа этого юноши.

Это, в конце концов, были лишь мелкие обиды. И все же требовалось немало выдержки, чтобы сносить их. Чувство горечи, терзавшее меня в подобных случаях, искупалось в некоторой степени удовольствием, которое я испытывал, когда, стоя, как мне полагалось, за спинкой стула моего хозяина, я слушал разговоры, которые вели сидевшие за столом. Я имею в виду те разговоры, которые велись до возлияний: пир неизменно переходил в дикую попойку и самую разнузданную оргию. Полковник Мур был человек гостеприимный, и не проходило дня, чтобы за обедом у него не собирались друзья, родственники или соседи. Полковник считался красноречивым и приятным собеседником и умел в красивой форме излагать свои мысли. Голос у него был мягкий и приятный, беседа отличалась тонкостью и изяществом оборотов.

Многие из его гостей были людьми образованными. Разговоры обычно вертелись вокруг политики, но нередко затрагивались и другие предметы. Полковник, как я уже упоминал, был горячий демократ или, вернее сказать, горячий республиканец (так выражались в те годы), ибо слово "демократ", какое уважение ни проявляют к нему - или ни стараются проявить - нынешние американцы, в те времена произносилось с неодобрением.

Большинство людей, бывавших в доме полковника Мура, в вопросах политики придерживались одинаковых взглядов: почти все они громко хвалились своим чрезвычайным либерализмом.

Разговоры их приводили меня в восхищение. Слыша, как они разглагольствуют о равных нравах для всех и негодуют против угнетения и угнетателей, я чувствовал, как сердце мое ширится от волнения. В те времена я ни на минуту не связывал то, что слышал, с собой, со своей личностью. Меня увлекала красота этих понятий - свобода и равенство. Все симпатии мои были на стороне французских республиканцев, о которых здесь часто говорили. Я был преисполнен ненависти к этим деспотам австрийцам и англичанам: я еще не научился мыслить самостоятельно. То, что я видел вокруг себя, было мне знакомо с самого раннего детства, - в моих глазах это был незыблемый закон природы. Хоть и рожденный рабом, я в то время еще не испытал и тысячной доли страданий и унижений, связанных с положением мне подобных. Мне повезло, как мог уже судить читатель: я принадлежал юному хозяину, который во многих отношениях видел во мне скорее товарища, чем раба. Благодаря его заступничеству, а также тому влиянию, которым пользовалась моя мать, попрежнему остававшаяся фавориткой полковника, со мной обращались много лучше, чем с остальными рабами в усадьбе.

Сравнивая мой удел с уделом рабов, трудившихся на полях, я мог поистине считать себя счастливым и готов был забыть о тех невзгодах, которые иногда обрушивались на меня. А между тем и они могли уже дать мне представление о той горькой чаше, какой является удел раба. Но я был молод, и страстный огонь жизни брал верх над мрачными предчувствиями, которые готовы были зародиться в моей душе.

В те годы я еще не знал, что полковник Мур - мой отец. Этот джентльмен пользовался отличной репутацией и положением в обществе главным образом благодаря тщательному соблюдению всех внешних форм и правил приличия, которые, увы, слишком часто заменяют собой истинную добродетель и нравственные качества. Следует упомянуть о некоторых из этих правил, которые свято соблюдались (и по наши дни почитаются) в Америке.

Возьмем, например, следующий неписаный закон: ни в коей мере не почитается грехом для господина быть отцом любого из детей, появляющихся на свет в его владениях. Зато серьезнейшим нарушением "приличий", чуть ли не преступлением считается, если отец не то что официально признает таких детей, но даже в какой бы то ни было мере окажет им предпочтение или проявит к ним какой бы то ни было интерес. "Приличия" требуют, чтобы он обращался с ними точно так же, как с другими невольниками. Пусть он отправит их на полевые работы, пусть продаст с молотка и они достанутся тому, кто предложит наивысшую цену, - никому и в голову не придет осудить его. Если же он осмелится проявить к ним хоть искру отеческой привязанности - пусть остерегается: клевета не пощадит его. Все его слабости и недостатки будут извлечены на свет божий, злостно преувеличены и подвергнуты беспощадному осуждению. Его как бы прогонят сквозь строй, и все так называемые "приличные люди" будут говорить о его "слабостях" как о чем-то позорном, низком и мерзком.

Полковник Мур обладал великой житейской мудростью и никогда не поставил бы себя в такое ложное положение. Он вращался в самом лучшем обществе и хотя, рассуждая о политике, громогласно восхищался демократическими идеями, но в глубине души был убежденным аристократом. Нарушить хоть одно из правил, установленных в кругу, где он вращался, было для него так же немыслимо и невероятно, как для светской красавицы отделать платье бумажными кружевами, а для какого-нибудь фата - воспользоваться за столом оловянной вилкой.

Я очень долго не знал, что полковник Мур - мой отец, и при существовавших обстоятельствах это было неудивительно. Однако если мое происхождение было неизвестно мне, то для приятелей моего отца оно не составляло тайны. Нужно сказать, что, помимо всяких других доказательств, поразительное сходство, существовавшее между нами, не могло оставить по этому поводу никаких сомнении.

Пресловутые "правила приличий" должны были связывать язык гостей точно так же, как заставить полковника Мура молчать о своем отцовстве. Но позже, когда роковая тайна раскрылась передо мной, в моей памяти внезапно всплыли намеки и шутки, на которые, под влиянием винных паров, не скупились подчас к концу пира наиболее подвыпившие гости. Все эти остроты, смысл которых был для меня в те времена неясен, вызывали, однако, неудовольствие как полковника Мура, так и более трезвых гостей его, и почти всегда вслед за этим следовало приказание мне и остальным рабам немедленно уйти из столовой. И долго еще - вплоть до той поры, когда мне стала известна тайна моего рождения, - для меня оставался непонятным этот, казалось бы, ничем не вызванный гнев моего хозяина.