Искатель. 1979. Выпуск №3 - Сергей Наумов

«Лесничий», — подумал Ива и тут же прогнал нелепую мысль. Лесничего Ивана Сороку старшина знал едва ли не с молодых лет, и, сколько Ива помнил, тот всегда был в сапогах. Может, кто из приезжих забрел… По грибы… Надо бы поговорить в сельсовете, а может, и на общем собрании, чтобы приезжих гостей без сопровождения местных в лес не пускали. Так, чего доброго, и к контрольно-следовой прибредут. Опять же тревога, выяснение личности и все прочие формальности. Прав капитан Стриженой, сказавший на прощанье: «Черный бор сейчас не тыл, а самая что ни на есть граница. Быть внимательным и осторожным. Считать себя в поиске».

Трава в лесу не успела пожухнуть, но была вся покрыта палым листом — желтым, буровато-красным. Та же листва, которая осталась на деревьях, сильно поредела и истончилась, и только кусты стояли нетронутыми — иногда темно-зеленые, как летом, а иногда багряные или с оттенком меди.

Ива вошел в чащобу. Лес обласкал его влажным теплым дыханием. Гущар-гущаром лес, полон загадок и тайн. В самой середине его открылось озерцо. Солнце сюда не доставало — такой рослый дубняк с разлапистыми грабами вокруг, — и озерцо лежало притемненное, таинственное, как сказка. И совсем уже как в сказке, бродили на другом берегу две белые кобылицы и рыже-огненный жеребенок. Чуть позвякивали колокольца.

Ива застыл от восхищения. Он не знал и не понимал живописи, зато умел ценить живую красоту природы. А то, что он видел, было прекрасно — тихое прозрачное озерцо и белые лошади с неспутанным, резвящимся, рыжим как огонь жеребенком.

Ива подошел к озерцу, зачерпнул в пригоршню воды, умылся, а потом и напился.

Лошади были с кордона, Иван Сорока выпустил их на луг полакомиться последним разнотравьем.

От солнца ли, томливо висевшего в безоблачном синем небе, от лесных ли осенних запахов, оттого ли, что увидел он двух кобылиц и рыжего жеребенка, по всему телу Ивы тихо разлилась нежащая лень. И мысли его неспешно вязались в нехитрый узор. Вспоминалось прошлое. Настоящее-то, повседневное, было просто как необходимость. А думать о прошлом он любил. Да и человека он шел встречать из прошлого — породнились они в том памятном бою пролитой кровью, а она, может быть, та кровь, роднее родной.

Ксения Стриженая приезжала на заставу каждый год и всякий раз осенью. Для Ивы ее приезд был настоящим праздником. И по давнему уговору встречал он ее на развилке трех дорог, где Ксения Стриженая высаживалась из отрядного «газика» и ждала его у столетнего граба, выбежавшего на большак да так и застывшего часовым на перекрестке.

Потом они вместе шли к заставе, пересекая угрюмоватый Черный бор, разговаривая о новостях, о жизни и о разных разностях, накопившихся за целый год. И если бы кто увидел их со стороны, подумал бы — вот встретились брат с сестрой, и нет у них другой заботы, как наговориться вдосталь, полюбоваться друг другом, порадоваться, что живы еще и держатся на земле крепко.

Ива любил осень грустью своего одаренного счастливого сердца. Любил слушать начальный монотонный шум дождя. Когда он шумит, всегда думается: как хорошо, что есть крыша над головой, молодые веселые ребята вокруг, с упругими сильными телами.

Может, потому, что Ива вырос в деревне и детство его прошло возле тихой и теплой реки, любил старшина желтое жнивье, сосновые перелески и робкие незаметные тропки в чащобах.

Но больше всего на свете любил Ива лошадей. Когда он видел лошадей, он вспоминал детство, ту счастливую раскованную пору, когда мир кажется светлым и чистым, а люди в нем красивыми и добрыми.

Когда же это было, и было ли все так, как представлял себе свое детство старшина сейчас, отгороженный от него четырьмя десятками лет, кровопролитной войной и строгой беспокойной службой на границе?

«Самый старый я в отряде, — думал о себе Недозор, — и полковник Поважный давно приглядывается ко мне, но что-то мешает ему сказать прямо и строго: «Пора уходить в отставку, товарищ Недозор».

И то правда, пора. Последние три года Ива чувствовал себя неважно. Не то, чтобы где-то болело, — так, легкое недомогание, после бессонной ночи ныло в левой стороне груди.

«Неужели сердце сдает? — думал Недозор. — Отдохнуть бы надо, на курорт, что ли, съездить?»

В последнем поиске, когда старшина возглавлял «тревожную», случился конфликт. Искали забредшего с сопредельной стороны крестьянина (это уже потом выяснилось, что он крестьянин), час длился поиск. Мушкет взял след, и Гомозков оторвался от группы. Старшина знал способности следопыта вести «куцевский» бег, но далеко отставать нельзя, и Недозор приказал прибавить ходу. На втором километре он остановился, удивленно посмотрел на догонявших его пограничников и рухнул на землю, так и не поняв, что же произошло.

Но все обошлось. Придя в сознание, Ива приказал обоим пограничникам следовать за Гомозковым и, может быть, впервые в жизни соврал, что подвернул ногу. Старшина лежал на мокрой после дождя земле с таблеткой валидола под языком и слушал свое сердце. Оно билось натужно, словно кто-то сдавил его сильными пальцами и забыл потом разжать их.

Ива впервые за долгую жизнь испугался. Съездил в город в платную поликлинику. Врач, низкорослый тщедушный человек с неправдоподобно белой седой шевелюрой, долго и внимательно слушал бухающее в груди сердце, потом так же тщательно исследовал длинную бумажную ленту с непонятными Недозору чернильными закорючками и наконец изрек: «Страшного пока ничего нет. А вот покой нужен, покой, понимаете, милейший? Пора. Займитесь огородничеством, больше спите. У вас есть семья?»

Ива не ответил, поблагодарил доктора, взял выписанные рецепты, а перед самым уходом спросил: если выдерживать режим, пройдет ли болезнь? На что доктор вежливо ответил, что болезнь Ивы — это возраст и что неприятные ощущения останутся теперь до конца дней.

«А в каком дне он, этот конец?» — сердито подумал Недозор и решил жить просто, как жил. Только для лекарств вшил Ива внутрь бриджей небольшой карманчик и заполнил его самыми эффективными современными препаратами. А чтобы сберечь их подольше, сделал старшина нечто вроде кожаного кисета и не расставался с ним ни днем, ни ночью.

Недозор снова углубился в чащобу. Набухшая влагой старая кора сосен и грабов здесь была черной. И весь лес казался подкрашенным сажей до половины своей высоты. А там, где кора была молодая, деревья казались бронзовыми.

Ива шел теперь не спеша и тихонько напевал полюбившуюся еще с войны песню:

Матули, я тут завтра не буду,Искай меня, где сонейко взойдет,Буду за него я биться,Чтоб в полон не отдать,Иль могилу мне отроешь,Иль ворог туда войдет.

На примятую траву старшина и не обратил бы внимания, если бы не пепел, сразу сделавший травинки седыми. Он склонился над ними и увидел на земле характерное, едва заметное углубление. Человек сидел здесь, отдыхая, и курил. Нет, не курил, а что-то сжигал — для одной сигареты слишком много пепла.