Четырнадцать мгновений бармена - Валентин Одоевский

у него имущество арестовать. И вот, едешь ты к нему. Заходишь в квартиру, а у него толком-то там и нет ничего. А всё потому, что его просто налоговая грёбаная обманула, и платить ему нечем. То есть, мы, фактически, просто выкидываем человека на улицу! А он-то виноват только в том, что отказался подчиняться реально преступным требованиям налоговой. Он стоит перед нами — умоляет, постановления показывает. Там чёрным по белому видны все ляпы и ошибки этих идиотов — даже не стараются! Только что ему с того? Суд он против них проиграл, потому что судья — друг начальника налоговой, а долг-то растёт… И, вроде как, нам всё равно должно быть, вот, только мне жалко людей… Что же это получается? Ты пашешь на это грёбаное государство, которое даёт тебе хер да маленько, платишь ему из своего кармана налоги, а оно тебя ещё и раздевает буквально! Вот, скажи, зачем так жить? Люди заслужили такое? А недавно…

Пристав снова сделал глоток коктейля.

— Недавно познакомился с девчонкой. Умница, красавица — все дела, ну, ты понимаешь… Встречались месяц, другой, третий… как-то у нас всё завертелось, закрутилось… и складывается всё, вроде — оба на государство работаем: я — пристав, она — врач. Всё чин по чину. Уже надумал даже предложение ей делать. Колечко купил!

С этими словами он вынул из кармана брюк небольшую коробочку из красного бархата, в которой лежало золотое кольцо с маленькими синими топазами или чем-то похожим.

— А, вот, буквально дня три назад послали нас съездить к, ты не поверишь, — ветерану! Квартиру арестовывать! Ну, это ж абсурд! Я даже толком не понял за что. В общем, приезжаем мы к деду. Заходим. А он совсем старенький, уже горбатенький, говорит плохо… а мы… что мы? Стоим в этой долбаной чёрной форме…

Он брезгливо махнул рукой в сторону своих погон.

— …с автоматами и оглашаем ему решение суда и прочие формальности. А он сидит, смотрит на нас из-под своих старых век, как будто и не видит, и говорит старческим голосом: «Что же вы, сынки, меня грабить пришли? Совсем уже убить хотите, эсэсовцы?! На войне не смогли, так сейчас, что ли?!». И ты знаешь, настолько жалко мне его стало, чуть ли не до слёз… Начальник ему что-то там втолковывает, а я реально понимаю — мы ж, как фашисты!.. Что это такое? Старого человека, прошедшего войну, доживающего свой век в этой квартире, времён шестидесятых, надо выкидывать на улицу или в дом престарелых?! Разве это нормально?! А тут, смотрю, девчонка какая-то в квартиру заходит, вроде как, внучка. Увидела нас всех, растолкала, сразу к деду побежала, кричать начала… а я ж её знаю!.. Это ж Катенька! Невеста моя! Она меня видит, узнаёт и в слёзы: «Коля, как ты мог?! Что же ты за сволочь такая?!». Наши все в замешательстве, начальник что-то там бубнит про ответственность за оскорбление сотрудников, а мне тоскливо… я понимаю, что уже не женюсь на ней, что не смогу ей больше в глаза смотреть… Короче, рапорт я в тот же день написал. Не хочу я больше этим говном заниматься! И так уже всё потерял…

Николай выпил залпом пол бокала, протяжно выдохнул.

— До сих пор перед глазами этот дедушка стоит… и его фраза, что мы эсэсовцы… А, ведь, он прав, по факту… Вроде, не при фашизме живём, вроде, не каратели, а государство людей унижает и мучает похлеще гестапо, получается… мне просто обидно, что я был в этом всём дерьме…

— Чем теперь займёшься? — поинтересовался я.

Николай залпом допил коктейль, отставил бокал, положил кулак на стойку, опустил голову и исподлобья произнёс:

— Работать буду… но не на это треклятое государство… не на эту власть… Я ещё не знаю кем и где, но чтоб людям помогать. Пусть даже денег будет меньше, зато чист буду… и совестью, и душой — всем!..

Он положил на стойку несколько купюр и поднялся со стула.

— Спасибо, что выслушал!

Он усмехнулся:

— Денег на психолога нет, а поговорить не с кем.

Он откашлялся, как бы оговорился:

— …Выговориться некому…

Едва я собирался ему ответить, как Николай уже направился к выходу.

С тех пор, бывает он в баре довольно редко… и то, чтобы пропустить пару рюмочек коньяка по субботам. Вроде бы, умудрился стать адвокатом в какой-то частной конторе. Зарабатывает, говорит, неплохо. Совесть у него чиста. Вот, только, с Катей своей помириться так и не смог, ибо дедушка после этого визита очень скоро умер… Видимо, за это она его не простила….

Ветеран

Помни войну! Пусть далека она и туманна.

Годы идут, командиры уходят в запас.

Помни войну! Это, право же, вовсе не странно:

Помнить все то, что когда-то касалось всех нас.

Ю.И.Визбор

Пожилые люди к нам почти не заглядывают. А если и заглядывают, то им, как правило, не больше семидесяти лет и заказывают они, в основном, пиво или что-то безалкогольное.

Однако этот старик разительно отличался от всех остальных. Хотя… его стариком-то нельзя было назвать… скорее старичок… невысокий такой, скромный, с очень мягким голосом, всё время со своей старой-старой тростью, прихрамывающий на правую ногу. Лицо его, покрытое морщинами, всегда как будто сияет, ведь он постоянно улыбается своей старческой бледной улыбкой. Волосы, на удивление, ещё не выпадают, а наоборот красиво вьются, хотя и седые. Возраст не сделал его толстым, как делает со многими пожилыми людьми, наоборот — высушил, сделал почти как мощи.

Он заходит нечасто. В основном, ближе к вечеру, когда на улице ещё светло. Опираясь на свою трость, буквально запрыгивает на стул, кладёт пятьсот рублей и просит кофе с молоком и кусочком торта. Реже он заказывает рюмку водки…

В первый раз, меня даже умилила эта его простота заказа и общения. Такой искренней вежливости я ещё не слышал ни от кого из клиентов:

— Молодой человек, будьте, пожалуйста, так добры, сделайте мне немного кофе с молоком, и какого-нибудь торта кусочек мне дайте.

Вроде, ничего необычного, а настолько душевно звучало, что я даже выдал в сердцах:

— Все бы так заказывали…

— А что? Мне ж немного надо на старости лет.

— Всем бы так…

— Ну, так, раздолье же! Вон у вас сколько бутылок-то стоит! — восхищался он.

— И то правда.

— А я своё уже отпил. Помню, раньше мог много пить и не пьянел. А с возрастом как-то, знаете, здоровье стало жаль. Вот, уже тридцать лет как, считайте, не пью.