Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

— Как всегда, мсье барон.

— И яд?

— И яд.

— Только ради бога, не сделай ей больно.

— Как всегда, мсье барон.

Жермен вышел из спальни. Мимоходом погладил огромного паука, примостившегося в углу за дверью, и тот долго провожал Жермена преданным взглядом, мерно раскачиваясь на просторной тугой паутине, потревоженной движением баронской руки.

Он миновал вереницу безлюдных тихих комнат, вышел на лестницу. Высокий свод терялся в сумрачном тумане. Далеко внизу мерцал камин, тускло отблескивали алебарды, безмолвная нежная плесень покрывала валуны стен и смутно, влажно светилась. Жермен неторопливо спускался, в лицо ему веял теплый ветер, возносящийся над камином, пламя которого разгоралось все ярче по мере приближения Жермена и наконец полыхнуло ему навстречу голубым неземным светом. На миг проступили устремленные в бесконечность древние стены, причудливые стеллажи с фолиантами, ретортами, черепами, затканными паутиной и пылью, тяжелые висящие цепи. С сухим треском, надломившим гулкую тишину, встрепенулись искры, эхо долго перекатывало звук по ступеням, дробило; Жермен уже выходил из зала, а нескончаемый шелест еще летел из бездонного мрака. Подле двери в людскую Жермен совсем замедлил шаги, вслушиваясь в чистый девичий голосок, грустно напевавший старые слова:

Ле фис дю руа с'эн вьян шассан

Авек сон бо фюзи д'аржан,

Авек сон бо фюзи д'аржан

Иль а тюэ мон канар блан…

Тюэ, думал Жермен. Тюэ… Застрелил из серебряного ружья… Неся в душе отзвук щемящего напева, он медленно подошел к кладбищу и остановился, склонив голову. Гомонили птицы, невидимые в глубинах пышных крон. Могила Анни была еще совсем свежей. Жермен опустился на одно колено и нежно поцеловал крест. Потом, задыхаясь от отчаяния, отступил назад — ему показалось кощунственным стоять на той земле, которая сегодня в ночь поглотит еще одну любовь.

Легко вскочив в карету, он махнул кучеру перчаткой. Первое время ехали не торопясь, живописною дорогою, которая причудливо извивалась среди вековых деревьев. Жермен всей грудью вдыхал сладкий воздух зеленого утра, а улыбчивые вилланы добродушно склонялись в поклонах и кричали, размахивая шапками:

— Доброе утро, мсье барон! Удачного дня, мсье барон!

И Жермен, не снимая правой руки с затянутого в плетеный синтериклон руля, высовывал левую руку в открытое окно и приветливо махал, ловя солнечный радостный ветер в распахнутую ладонь, с наслаждением вслушиваясь в мерный цокот копыт. Парк оборвался. Едва слышно гудел мотор, дорога летела навстречу, и наконец барон поднял стекло и плотнее нажал педаль акселератора. Впереди распахивалась равнина, до самого горизонта укрытая высокою волнующеюся травою, а в голубом небе, быстро обгоняя машину барона, плыл неправдоподобно гигантский сверкающий лайнер, выруливая к Орли…

— …и не думайте ни о чем. Очнитесь!

Пациент открыл глаза. Секунду его лицо оставалось бессмысленным и размягченным, затем вновь обрело живое напряжение.

— Можете встать и идти, — устало сказал барон. — Нам осталось два сеанса.

— Благодарю вас, профессор, — пациент рывком поднялся, раскланялся. От всей души… от всей души! Я чувствую, как возвращаюсь к жизни…

— Да-да, так и должно быть, — ответил барон, отвернувшись.

Пациент, пятясь, вышел.

Барон с трудом встал, ноги дрожали. В горле колыхалась тошнота. День кончен, еще один чужой, отчаянный день. Удивительно, как приходится заставлять себя, настойчиво приучать поутру ко всему этому бреду… всякий раз надеясь, что, быть может, сегодня лопнет наконец едкая, жгучая броня неприятия, несовпадения, отгородившая его от мира, и удастся почувствовать себя легко и непринужденно, как в замке…

Но нет.

Барон подошел к окну, раскинутому во всю стену белого кабинета. Стекло иссек дождь, капли стекали изломчатыми потоками, и город тонул в сизой дождливой дымке. Барон бездумно закурил, вглядываясь в дрожащий дождь. Потом вдруг очнулся, с изумлением уставился на длинный хрусткий цилиндрик, источающий белое зловоние. Отшвырнул с отвращением. Снова взглянул в окно. Смутно блестящие, как алебарды, крыши тянулись к реке, к теряющемуся в тумане розовому Ситэ. Вдали угадывались султаны дыма. Неужто церковники опять жгут кого-то на площади Де Голля? Барон прижался лбом к холодному стеклу. Нет, это всего лишь заводы, всегда заводы… Его знобило. Он вернулся к столу, бесцельно потрогал лежащие там странные, непонятные предметы. А ведь он недавно пользовался ими, какие-то четверть часа назад… Боже. Сегодня придет облегчение, напомнил он себе, но даже эта мысль не в силах была утешить. Придет — надолго ли? А через несколько дней или недель все сначала — ошибка, исступление, раскаяние, пытка совестью… и новое убийство. Барон уже не верил в победу. Жизнь шла по кошмарному, роковому кругу, из него не было выхода и в него не было входа, ничто свежее, жаркое не в состоянии оказывалось проникнуть внутрь, в циклически бьющийся, замкнутый мир. Барон стал вспоминать Сабину, вспоминать с самого начала, с того мгновения, когда она подошла к его столику в милом саду и, как все, спросила: "Простите, мсье, здесь свободно?" Слезы раскаяния подступали к глазам барона, он снова задыхался. Судорожный свет резал глаза, барон вырвал факелы из подставок и швырнул в стоявший в углу замшелый чан с водой. Щелкнул выключатель, лампы угасли, кабинет погрузился в сумрак. Вечер. Скоро ночь. Скоро кобра проколет мыльный пузырь блаженства, радужную, но бесплотную иллюзию, которую барон умел создавать, если ее хотели, но наполнить настоящим не мог никогда ибо в их зверином мире он сам был ненастоящим. Женщина вскинется, ощутив нежданную боль. Улыбка счастья и благодарности, нестерпимая, ужасная, слетит наконец с ее лица, и вновь прозвучит отчаянный крик, полный ужаса и тоски: "Змея! Меня укусила змея!"

Зачем ты села за мой столик, добрая Сабина? Я больше не могу, поверь, я старался, но старание — всегда ложь, а ты и впрямь думаешь, что я такой, каким быть старался, и любишь меня того, каким я быть старался, и самим своим существованием, самой своей любовью требуешь, чтобы я старался впредь…

Это безнадежно.

Но ты об этом никогда не узнаешь.

У выхода из клиники на него напали газетчики. Полыхающий вспышками, галдящий вихрь налетел и смял, и, чтобы не утратить остатки самоуважения, оставалось лишь швырнуть им правду в лицо, горько и страстно, не заискивая, не малодушничая, не таясь.

— Ваши убеждения?

— Гуманист.

— Ваше творческое кредо?

— В мире избыток всего, недостает лишь доброты. Доброта и любовь ко всем — вот мое кредо и в работе, и в жизни. Это трудно. Но другого пути нет. Ведь мы не умеем быть друг с другом — умеем только заставлять друг друга!