Рыжая из Освенцима. Она верила, что сможет выжить, и у нее получилось - Нехама Бирнбаум

татэ[7] вышли со мной во двор, я поднялась, вцепилась в свое платьице для поддержки и пошла.

– Глупышка, ты же умеешь ходить! – сказала я себе.

Мама и татэ несколько минут хохотали до слез. Мама рассказывала, что с тех пор я ходила по двору целыми днями, бормоча себе под нос: «Глупышка, ты же умеешь ходить!», словно не могла поверить, что не решалась подняться и пойти.

Когда мама рассказывала о моем детстве, она всегда говорила об отце. Мама говорила, что я – точная копия отца. От отца я унаследовала рыжие волосы и голубые глаза. Мама говорила, что у меня не рыжие, а белокурые волосы, но она выдавала желаемое за действительное. Я знала, что рыжие волосы считаются уродством, но мне не было до этого дела – это частичка отца. Для других, может, и некрасиво, но для меня рыжие волосы были королевской короной.

Когда отец умер, мне было всего пять лет. Но я была старшей, и у меня сохранилось больше всего воспоминаний. Лии было всего четыре, младшему брату Пинхасу (он умер в детстве) два, а Ехезкель находился еще в материнской утробе, поэтому не мог ничего помнить. Но иногда он пересказывал мамины истории об отце так, словно это были его собственные воспоминания. День, когда умер отец, я помнила очень отчетливо, словно вспышку молнии во время грозы. Я точно знала, что это исключительно мои воспоминания. Сначала отец заболел и слег, и его отправили в больницу – а больница находилась слишком далеко, чтобы мы могли его навещать. Однажды я играла во дворе и увидела зэйде, маминого отца. Он медленно шел к нашему дому, согнувшись больше, чем обычно. Он подошел ближе, и я увидела, что он плачет. Никогда прежде я не видела, чтобы он плакал. Ему не пришлось ничего говорить, я сразу все поняла. По крутой лестнице я взбежала в шуль[8], где учился мой дядя. Он посмотрел на меня поверх сефер[9], и я сказала:

– Мой татэ умер.

Дядя поднялся, взял меня на руки и побежал вниз к маме.

Мой отец был учителем, но «не просто учителем!», как говорила мама. Ученики приезжали к нему со всей страны. Иногда у него были ученики из таких больших городов, как Будапешт. Они приходили, и он учил их. Он не просто давал им обычные знания, а учил быть настоящими людьми, потому что в жизни нет ничего важнее этого.

Мама рассказывала, что он накрывал на стол каждое утро и только потом будил ее.

– Почему ты накрываешь на стол? – спрашивала она. – Это женское дело. Думаешь, я с этим не справлюсь?

– Ты кормишь ребенка, – отвечал он. – Ты и без того обо всем заботишься, неужели ты и на стол должна накрывать?

Иногда я грустила, что многого не помню о нем и приходится полагаться только на мамины рассказы, расстраивалась, когда не могла в точности вспомнить его лицо. Колючая рыжая борода, голубые глаза… но все какое-то прозрачное и расплывчатое. Но я никогда не забывала, каким он был. Когда мы вместе шли на улицу умываться, он держал меня за руку. Он позволял мне самой держать свечу, прижимал палец к губам и подмигивал. Я знала, что маме рассказывать не нужно, а отец считал, что я уже достаточно большая, чтобы держать свечу. Когда мерцающее пламя согревало мои щеки и освещало темную комнату, меня переполняла гордость.

Однажды, когда мы с ним гуляли, я прыгнула прямо в лужу. На мне были новенькие туфли. Папа взял меня за руку и отвел в ближайшую шуль. Там он снял с меня чулки и повесил их сушиться, а пока мы ждали, он рассказывал мне сказки. Единственный упрек, какой я от него услышала: «Твоя мать нас убьет!» Но я ничего не боялась, потому что была с ним.

Иногда мне становилось грустно, потому что его больше не было со мной. А особенно, когда отцы встречали моих друзей на улице и обнимали их, когда они забирали их из школы и вели домой за руку. В такие моменты я чувствовала, что в сердце моем зияет сквозная дыра, и тогда вспоминала мамин рассказ.

– Знаешь, Рози, когда ты родилась, я подумала, что ты – маленький ангел.

– Правда?

– Ну, так подумала. Мои подруги, у которых уже были дети, твердили, что младенец не даст мне спать всю ночь. Они были такими уставшими, с черными кругами под глазами.

– Но я оказалась маленьким ангелом и дала тебе спать? – уже гордилась за себя в детстве.

– Я так думала – до самой той ночи, когда тебе было несколько недель. Однажды в полночь проснулась и ударилась в панику! Кровать твоего отца и твоя колыбель были пусты! Я кинулась на кухню и увидела, что вы с татэ сидите там. Ты была такой крохотной и спокойной на его руках. Он читал Талмуд, раскачивался и тихонько тебе пел, чтобы не разбудить меня. Увидев меня, он улыбнулся и сказал: «Ты меня поймала! А теперь возвращайся в постель, тебе нужно отдыхать!» А ведь до того дня я была уверена, что ты крепко спишь всю ночь!

Когда меня охватывало чувство одиночества, я закрывала глаза и представляла себя младенцем на руках отца. Представляла, как он держит меня на локте левой руки и нежно покачивает, как лунный свет, пробивающийся сквозь окно, поблескивает на наших одинаковых рыжих волосах.

Глава 5

Ты отдал нас, как овец, на съедение и рассеял нас между народами; без выгоды Ты продал народ Твой и не возвысил цены его; отдал нас на поношение соседям нашим, на посмеяние и поругание живущим вокруг нас.

Псалтирь 43:12–14

Чехей. Малый кирпичный завод. 20 Мая 1944.

– Все будет хорошо, – постоянно твердила мама.

Но хорошо не становилось. Все становилось только хуже. Мой разум не мог осознать происходящего. Каждое утро, просыпаясь, с ужасом понимала, где мы оказались. Сначала мозг твердил, что я должна работать – гладить платья, которые шьет Лия. Но потом тело говорило, что я должна таскать кирпичи, как тягловая лошадь. Это были самые длинные дни в моей жизни, но каждый день перетекал в следующий, словно я грезила. На заводе ходили разные слухи, зачем нас сюда привезли. Кое-кто из Красны, кого привезли вместе с нами, говорил, что мы будем работать здесь несколько недель, а потом сможем вернуться домой.