Сплетение судеб, лет, событий - Татьяна Мюллер-Кочеткова

В начале ноября, послав телеграмму отцу, я выехала из Даугавпилса в Варшаву. Здесь у меня было несколько часов времени, чтобы посмотреть город. Оставив свой небольшой чемодан на вокзале, рядом с пассажирами, ожидавшими посадки на тот же поезд, в Берлин, я отправилась в северные кварталы Варшавы, населенные хасидами, членами мистической еврейской секты, возникшей в Польше в 18-м веке и отличавшейся особым укладом жизни. Здесь я впервые увидела евреев в черных кафтанах, с черными головными уборами, бородами и пейсами. Улица, по которой я шла, показалась мне удручающе бесцветной и бедной. На моих глазах человек с большой корзиной бубликов поскользнулся на мокрых опавших листьях и чуть не упал, корзина сильно покачнулась и часть бубликов полетела в грязь. Он преспокойно собирал их, обтирал концом балахона и клал обратно в корзину. Я содрогнулась, но подумала: что же, жизнь здесь явно не сладкая и бубликами, как видно, никто здесь не разбрасывается.

Желая убедиться в социальных контрастах Варшавы, я из этих еврейских кварталов, во время немецкой оккупации вошедших в печально известное Варшавское гетто, направилась в центр города, к элегантной Маршалковской. Тогда в Варшаве все было еще цело: и старые окраины, и блестящие центральные артерии, и роскошные дворцы, и замечательный памятник Шопену в лесном парке Лазенки на юге столицы, куда я поехала на трамвае. Недолго погуляв по этому парку и полюбовавшись прекрасным памятником композитору, о котором я уже кое-что знала из книг, я вернулась на вокзал, где мой чемодан ожидал меня в целости и сохранности.

То же самое я сделала в Берлине, где также надо было долго ждать пересадки. Здесь мне хотелось взглянуть на Рейхстаг. В памяти еще были рассказы Гейнца о процессе по поводу поджога Рейхстага вскоре после прихода Гитлера к власти. Нацисты обвиняли в поджоге коммунистов, в частности, Георгия Димитрова, а также какого-то голландца, Ван дер Люббе. Димитров сам себя защищал и сумел доказать свою непричастность к поджогу, обвиняя в нем нацистов. Ван дер Люббе же был казнен в январе 1934 года. Это был несомненно подручный гитлеровцев, которые таким образом от него избавились. Как и многие другие, Гейнц был уверен, что поджог Рейхстага был подстроен нацистами, чтобы использовать его как повод для расправы над коммунистами и их сторонниками. Четыре тысячи человек были ими арестованы немедленно.

Я отправилась с вокзала к Рейхстагу, нисколько не думая о том, чем это может мне грозить, с моей еврейской внешностью. Вдоволь наглядевшись на его еще закопченные от дыма стены и взглянув на стоявших там эсэсовцев, я вернулась на вокзал.

В Кельне было интереснее. И хотя здесь не было пересадки, и поезд стоял не очень долго, я все же успела увидеть знаменитый собор, тогда еще занимавший почти всю площадь и казавшийся еще громаднее рядом с небольшими домами. (Во время войны Кельн был сильно разрушен бомбежками, и вокруг собора образовалось большое свободное пространство).

Когда поезд покинул Германию, у меня уже не осталось ни денег, ни еды. В Бельгии пассажиров прибавилось, и напротив меня сели двое – мужчина и женщина средних лет. Они заговорили со мной, и мы начали беседовать на немецком языке. Узнав, что я из Риги («где это, Рига?»), то есть, с севера, они очень удивились. По их мнению, я скорее была похожа на девушку с юга, с моей смуглой кожей и черными глазами. Видя, что у меня нет еды, они то и дело меня чем-то угощали, не обращая никакого внимания на мои протестующие возгласы и жесты.

Оказалось, что они едут в Париж на выставку. Узнав, что я еду к отцу и тоже собираюсь побывать на выставке, они обрадовались, но сказали, что не оставят меня одну на вокзале и подождут, пока за мной не придет отец. Так и случилось. Наш поезд прибыл на Северный вокзал Парижа (Gare du Nord), мы вышли из вагона, и они не отходили от меня, пока не подошел высокий, седеющий и чуть сутулый мужчина, который оказался моим отцом.

3. В свободном и оккупированном Париже

В этот день начала ноября 1937 года я увидела своего отца впервые. Ему тогда было 52 года. У него были крупные черты лица и темные, глубоко сидящие проницательные глаза. Он сразу же заговорил со мной по-немецки, взял мой чемодан и повел меня к другому поезду. Мы поехали в Монморанси, где он снимал небольшой коттедж.

Этот живописный городок, расположенный на лесистых холмах севернее Парижа, знаменит тем, что здесь в середине 18-го века в течение пяти лет проживал стареющий Жан-Жак Руссо со своей служанкой-супругой Терезой. Здесь он написал свои самые известные книги, и на лужайке перед стареньким коттеджем принимал своих именитых гостей: герцогов и герцогинь, графов и графинь.

Отец познакомил меня со своей новой женой, англичанкой лет тридцати, и ее маленьким сыном. Как она мне позже рассказала (мы с ней встречались несколько раз в Париже), она познакомилась с моим отцом в очень трагическое для нее время: ее муж погиб в автокатастрофе, и сама она была на грани умопомешательства. Она очень любила своего мужа, и эта потеря наложила свой отпечаток на всю ее дальнейшую жизнь: в минуты сильного волнения у нее начинали трястись голова и руки, и она ничего не могла с этим поделать.

У нее был чудесный голос, альт, и она могла бы стать незаурядной певицей, если бы не эта нервная болезнь. Она все же продолжала брать уроки пения и иногда выступала по французскому радио.

Ее 8-летний сынок был истинным англичанином, курносым, с золотисто-рыжими кудряшками, и невероятно деловитым. Он бегал в местный магазин за покупками, и однажды даже повел меня на рынок, в близлежащий город Ангьен, где он сам выбирал продукты, торговался с продавцами и расплачивался с ними. Я тогда еще совсем не говорила по-французски, и мне только оставалось с изумлением наблюдать за ним и складывать купленное в корзину.

В коммерческой школе Лиепаи я изучала английский язык, и пробыв две недели в доме отца, где разговаривали по-английски, уже начинала многое понимать.

Отец свободно владел пятью языками, и вместе с тем он был самоучкой. После учебы в хедере в годы детства, как он мне рассказал, он не посещал никаких учебных заведений, и все, что он знал, усвоил самостоятельно. В 1937 году он уже был гражданином Франции и парижским корреспондентом большой лондонской газеты «Jewish Chronicle».

Каковы были его взгляды? В Риге мне говорили, что он симпатизировал Советской России, но с тех пор утекло много воды. Он знал о политических процессах и массовых репрессиях в СССР. Как многие другие журналисты и писатели, например, Андре Жид, опубликовавший в 1937 году в Париже нашумевшую книгу «Возвращение из СССР», он не мог закрывать глаза на происходящее в Москве. Он также знал о событиях в Испании, осуждал мятеж генерала Франко и его сообщников, и безусловно был антифашистом. Вместе с тем, он не хотел, чтобы я была втянута в эту войну. В его глазах я еще была подростком, и он, судя по всему, намеревался наверстать упущенное и воспитывать свою вновь обретенную дочь.

Я же считала себя взрослой, вполне самостоятельной, была уверена в своих намерениях и без обиняков говорила об этом отцу.

Между тем, по вечерам я наслаждалась в своей комнате огнями Парижа, ярко мерцавшими на горизонте, за широкой долиной, отделявшей Монморанси от Парижа. Вытянувшись на животе поперек большой французской кровати и подперев голову руками, я зачарованно смотрела в окно, на далекие и столь притягательные огни огромного города, о котором я читала в книгах.

Я горела желанием погулять вдоль набережной Сены, где букинисты раскладывают свой товар: старые книги, гравюры и открытки; увидеть улицу Кота, ловящего рыбу; побывать в соборе Парижской Богоматери…

Каково же было мое удивление, когда отец мне рассказал, что в Монморанси и Ангьене живут старики, никогда в своей жизни не побывавшие в Париже!

Из наших бесед отец вскоре понял, что меня переубедить невозможно, и отпустил меня в Париж, дав на прощание какую-то сумму денег на первое время.

Еще перед отъездом из Риги, я узнала от Иоганны Исидоровны адрес бывшей рижанки, у которой Воля остановился, когда ждал в Париже отправки в Испанию.

Эта молодая женщина, Бетти, жила в рабочем предместье, в мансарде скромного дома, где санитарные условия, как во всем подобных домах и небольших гостиницах Парижа того времени, были самыми элементарными: умывальник в комнате, примитивный туалет на лестничной клетке.

Бетти оказалась невысокой и полной женщиной, очень жизнерадостной и подвижной, которая чувствовала себя в Париже как рыба в воде. Она приняла меня очень радушно, охотно согласилась приютить, пока не найду работу, а также помочь ее подыскать. Она тоже ничего не знала о Воле, от которого после первой весточки из Испании, у нее не было никаких известий.

Тем временем заканчивалась международная выставка, и я поспешила ее посетить. Она занимала большую площадь Трокадеро напротив Эйфелевой башни, от которой ее отделяла река Сена. Специально к выставке был построен дворец Шайо, полукругом охватывающий часть этой площади. По обе стороны большого бассейна с фонтаном располагались временные павильоны разных стран: рядом с румынским – советский, на котором возвышались огромные фигуры рабочего и крестьянки, творение скульптора Веры Мухиной. Прямо напротив советского – немецкий павильон. Здесь посетители могли впервые увидеть маленький экран телевидения, демонстрировавшего пропагандистские кадры нацистской Германии.