Детдом для престарелых убийц - Владимир Токмаков

Не знаю, простое ли это совпадение или что-то иное, но через девять дней после казни Одноногого умирает легендарный и безжалостный папа Иоанн XXII (период папского правления с 1316 по 1334 год), давший добро на казнь монаха. А теперь, дорогой Глеб Борисович, приплюсуй эти 666 лет, и ты получишь наше время…»

(Окончание следует.)

СДЕЛАННЫЙ ИЗ КАМНЯ

БУДЕТ ЛЮБИТЬ ДО СМЕРТИ

Крупный американский план. Камера смотрит в мир.

…Вон, видите, из головного офиса «Хаус-Бэнка» выходит красивая-высокая-длинноногая-светловолосая-голубоглазая, стройная, как логика Сократа? Она садится в красный спортивный «ситроен» последней модели и мчится…

Куда? Уж явно не к тебе и не ко мне.

В нашем городке вам скажет любой и каждый, что это Ася-Длинноножка, любовница Яниса Фортиша, вора в законе по кличке Крыса. Ему 45 лет, 23 из них он провел на зонах нашей необъятной родины. По национальности он латыш, по крови не то чуваш, не то таджик, но по-русски говорит отлично, имеет три заграничных паспорта, что не мешает его кодле контролировать все четырнадцать рынков нашего города, включая торговый порт, вокзалы, аэропорт и прилегающую к нему территорию. А это большие деньги, скажет вам здесь любой и каждый опер, очень большие деньги. А кто спорит? Янис – большой человек в уголовном мире. О такой теневой карьере мечтает сейчас любой дворовый мальчишка. Но речь не о Крысе (хотя и о нем тоже). Речь об Асе-Косиножке, которую я зову просто и по-домашнему – паршивая сука.

Я смотрю на эту элегантную даму и не могу даже представить, что пять лет назад она была просто четырнадцатилетней вокзальной потаскушкой, за дешевый ужин сосавшей члены у приезжих чукмеков, от которых пахнет луком и чесноком, привезенными ими на продажу.

Какие головокружительные карьеры делаются в наши смутные, подлые времена! Но об этом тс-с, жена Цезаря и любовница вора вне подозрений.

Бессмертная история о гадком утенке, ставшем омерзительно-прекрасным и жестоким в своей убийственной красоте лебедем! Жаль, что я тогда не свернул тебе твою длинную лебединую шею!..

Маленький дракончик плачет, бить его жалко, а тем более убивать. А он растет не по дням, а по часам. И вот он уже большой дракончик, и начинает совершенно без жалости жрать тебя. Впрочем, ладно: рано или поздно форменная блядь все равно превращается в бесформенную суку.

«У всякой дырки есть свой бублик», – произносит таинственную фразу Семен, когда речь заходит о женском поле.

Тогда, когда я ее знал, она совершенно не умела готовить. Оно и понятно, в тех заведениях, где ей пришлось работать, кулинарному искусству не обучают. Теперь ей не нужно учиться этому. Все рестораны города в ее распоряжении. Однако кому как не мне знать о ее патологической неуклюжести во всех вопросах, кроме секса. Трахаться – единственное, что она умеет делать хорошо. Эта сексмашина работает только на денежной массе. Тут она умеет подать себя (только потом забрать почему-то забывает).

Что ж, красивая женщина все делает понарошку (она может себе это позволить). Когда-нибудь мы с тобой, красавица, встретимся. А пока я не готов. Там, где было сердце, все еще продолжает ныть и болеть пустыня имени тебя, длинноногая сука!

В юности нет денег, но знаешь, куда бы их потратил. К старости зарабатываешь капитал, но уже и не знаешь, зачем он тебе, куда, на что его тратить.

Непреодолимое противоречие.

Абсурд бытия.

Горечь поражения.

А в школе, в первом классе, я говорил, что, когда вырасту, хочу стать клоуном в цирке. В нашем классе все хотели быть космонавтами, врачами, инженерами, военными. И вот мы стали взрослыми. Взрослыми клоунами, шутами гороховыми: космонавтами, врачами, инженерами, военными и прочими. Цирк уехал, а лицедеи остались. И только я один не грущу об этом.

Потом я влюбился в слово «Австралия» и стал собирать все, что так или иначе касалось этой удивительной страны: марки, монеты, открытки, книги, географические карты. В мечтах я уже жил там, на самом далеком континенте, среди странных животных и людей.

Сделанный из камня будет любить до смерти. Сделанный из плоти будет любить всю жизнь.

Опять крупный план. Отъезжаем…

РУССКОЕ ПОРНО

Январь. Я бегу по центральной улице города мимо засыпанных снежком, как сахарной пудрой, деревьев. Крепкий сорокаградусный мороз пьянит. А снег под ногами хрустит, будто кто-то огурцом закусывает.

С неба падают белые мраморные снежинки. Они обрушиваются на головы прохожих, пробивают насквозь автомобили, убивают кошек и собак. Кошмар Микеланджело, месть Родена, мечта идиота.

Причем все снежинки круглой формы. Просто удивительно: ни одной квадратной или, там, треугольной, что ли. У Бога – никакой фантазии.

Здесь по старой части города я обычно срезаю угол, и вот она – родная редакция «Вечернего Волопуйска». Что новенького сегодня сочинят мои братья если не по крови, то хоть по типографской краске?

Раздеваюсь. В кабинете тоже прохладно.

– Бр-р, какая длинная эта зима.

– Зимы все длинные, – философски замечает Строчковский, – это лето проходит быстро.

Ставим с Мотей Строчковским электрочайник. И по пять капель чистого медицинского спирта – подарок медбратьев, о которых накануне Мотя сделал классный репортаж.

– …Ее звали Верка-Веранда, потому что она легко снималась, – рассказывает мне Мотя Строчковский, пока заваривается чай, – хотя, между прочим, она играла на кларнете в местной филармонии. Красивая такая, возвышенная. Говорят, действительно очень талантливая. Можно, кстати, завтра сходить послушать, она мне достала бесплатный абонемент на год на двоих. Так вот. У нее была такая удивительно клейкая слюна, что она могла ею склеивать все что угодно: ну там картон, дерево, фарфор и даже металл. И осколки потом невозможно было разорвать никакой силой!

Мотя делает паузу, подходит к мусорному ведру, смачно сморкается, руки вытирает о кусок газеты и продолжает:

– А знаешь, почему у нее была такая клейкая слюна? Потому что она трахалась только в рот. Больше она никак не могла удовлетвориться. Она отсасывала, пока ты не кончишь. Раз, другой раз, третий… Пока ты в конце концов не начнешь натурально трахать ее в рот. А слюна у нее была такая клейкая, потому что она кончала ртом, как другие бабы влагалищем, понимаешь? Научный феномен. Уникум. Мутация какая-то… В столовку пойдешь?

– Давай после летучки. Не будем будить в спящем редакторе нежного и ласкового зверя.

В городской многотиражке мне нравилась только одна вещь, а именно: там регулярно и без задержек платили зарплату. «Вечерний Волопуйск» находился на бюджете города, мэр областного центра и крупного морского порта денег для карманной газеты не жалел. Иногда я тосковал по высокому искусству и уходил в запой, как в поэзию, а в поэзию, как в запой. Что, как выяснилось, практически одно и то же.

Главный редактор Нестор Иванович Вскипин своей стрижкой под «горшок» и круглым рябым деревенским лицом с инородно смотрящимися на нем очками в модной оправе был похож на Иванушку-дурачка, закончившего заочно ветеринарные курсы. И теперь в его глазах была такая грусть, будто бы он тайно скучал по своим деревенским коровкам. Периодически он закрывался в кабинете с ответственным секретарем, доставал из сейфа бутылку водки, и они возвращались в своих беседах в благословенные и тихие застойные годы.

– Жизнь входит в нас, как музыка, – с грустью говорил редактор, обращаясь к ответсеку, – а выходит, как зловонный пердеж. Почему так?

– Наверное, таким образом сказываются особенности нашей профессии, – отвечал ответсек, задумчиво булькая по стаканам.

Главному редактору Нестору Ивановичу Вскипину газетный люд с незапамятных времен присобачил кличку Махно. И то сказать, нраву наш Нестор Иванович был вспыльчивого. Любил он и шашкой перед коллективом помахать, и головы на летучках порубить. И получалось это у него не хуже, чем у его исторического тезки (тот, настоящий батька Махно, тоже был Нестором Ивановичем). Разозлившись, он быстро закипал, как яма с дерьмом, в которую бросили пачку дрожжей.

Помню, недельки через полторы после того, как я устроился в «Вечерку», он вызвал меня в кабинет:

– Будем знакомиться.

Ответсекретарь, мужик с владленинской лысиной и преданными собачьими глазами, худой, как жертва Бухенвальда, вздохнул и задумчиво забулькал по стаканам.

– В России антиалкогольных профессий не бывает, – как бы извиняясь, сказал ответсек вместо тоста.

После первой мы помолчали.

После второй мы еще раз помолчали.

– Я никогда не сделаю хорошей карьеры, Нестор Иванович. У меня есть две слабости – женщины и поэзия, – честно признался я редактору после третьей.

– Хорошо легла, как на родину, – крякнул Нестор Махно после четвертой, и мы стали читать наперебой любимые стихи: они – из Маяковского и Светлова, а я – из Пастернака и Мандельштама.