1979 - Кристиан Крахт

За письменным столом, с ризопаловым[24] покрытием, который служил регистрационной стойкой, сидел бородатый мужчина в белом халате и, кажется, дремал. Хасан бережно положил Кристофера на деревянную скамью у стены и сделал мне знак, чтобы я сел с ним рядом. Кристофер опять начал хрипеть, я испугался, что, если он будет лежать на спине, кровь попадет ему в легкие, и осторожно перевернул его на бок.

Хасан подошел к сидевшему за столом бородатому мужчине, но прежде, чем он успел что-то сказать, зазвонил телефон, регистратор открыл глаза, снял трубку и предостерегающе поднял руку, чтобы Хасан помолчал. Разговаривая, он поглаживал свою бороду.

Хасан терпеливо, чуть ли не смиренно стоял с опущенной головой у стола и ждал. Бородач крутанулся к стене на своем вертящемся стуле и прикрыл низ телефонной трубки левой рукой. Одновременно правой рукой он почесывал свое колено, я это отчетливо видел, и в тот момент мне захотелось вскочить и крикнуть ему, что нам необходима срочная помощь, но я сдержался. Я не хотел показаться наглым и надеялся, что Хасан сделает все как надо.

Беседа по телефону длилась целую вечность. Стены были выкрашены светло-зеленой масляной краской – нет, скорее, эмалью. Неоновые лампы, висевшие на потолке, отражались в покрытом линолеумом полу, но не давали по-настоящему яркого света. Вдоль края деревянной скамьи прогуливалась муха. Дальше, с левой стороны от прохода, я заметил закрытую дверь.

Хасан что-то пробормотал, последовал долгий обмен любезностями, и наконец регистратор положил трубку, после чего Хасан повернулся ко мне, улыбнулся и сделал ободряющий жест, показав кулак с поднятым вверх большим пальцем. Мы все еще ждали. Человек за столом открыл большую тетрадь, что-то туда записал, через некоторое время появились два бородатых санитара в грязных халатах и Кристофера уложили на каталку, обтянутую светло-коричневым кожезаменителем. Я еще подумал: неужели все мужчины в этой стране носят такие пышные бороды? Санитары повезли каталку по длинному коридору, потом свернули направо, и один из них открыл какую-то дверь.

Я быстро заглянул в палату. Вонь показалась мне просто невероятной. Пахло отбросами. В палате лежало человек тридцать – на двадцати койках. Стены были испачканы калом и кровью. Повсюду стояли большие жестяные ведра, с зацепившимися за края грязными марлевыми бинтами. У некоторых больных отсутствовали те или иные части лица, у других свешивались с края постели культи ампутированных рук, замотанные побуревшими от крови тряпками.

Санитары вкатили каталку в палату и отошли от Кристофера. Тот не шевелился. Я видел, как на одной из кроватей два изувеченных пациента в пижамах лежали, тесно прижавшись друг к другу, и, совершая толчкообразные движения, пытались доставить себе сексуальное удовольствие. Но по их лицам я бы этого не заметил – в них не было никакого выражения, вообще никакого.

Я отвернулся и закрыл лицо. Хасан ждал в коридоре – мне пришлось ухватиться за его руку, так у меня дрожали колени.

«Мы не можем оставить Кристофера в этой палате. Там умирают люди. И невообразимая грязь – я никогда не видал ничего подобного».

«В других палатах нет мест, – сказал Хасан и зажег себе сигарету. – Это публичная больница, я вас предупреждал. Вы сами согласились».

«Кристоферу нужна отдельная комната, Хасан. Вы видели, какие здесь простыни? Это уже не постельное белье, а грязные лохмотья. А эти бедолаги в палате… Он подхватит проказу, тиф, одному богу ведомо, что еще».

Хасан покусывал ноготь на своем безымянном пальце и молча смотрел на меня.

«Мы должны дать им побольше денег – вот, Хасан, возьмите».

Я порылся в карманах и протянул ему все купюры, которые у меня были при себе. Что-то около двухсот долларов.

«Прошу вас, я даже не знаю, что тут сказать. Вы уже так много для нас сделали. Пожалуйста, поговорите с кем-нибудь, я вас умоляю. Именем… именем Милосердного Аллаха».

Хасан бросил сигарету на пол, раздавил ее каблуком и мягко положил руку мне на плечо.

«Я не могу отказать в помощи неверному, который в час беды призывает Аллаха, – сказал он. – Если позволите, я возьму эти деньги».

Он взял скомканные долларовые бумажки, пересчитал их, коротко кивнул и пошел по коридору. Я смотрел ему вслед, потому что больше не решался заглянуть в страшную палату, где лежал на каталке Кристофер. Я опустился на линолеумный пол. Я очень устал, но понимал, что обязан собраться с силами – во что бы то ни стало, даже если Кристоферу уже не суждено поправиться.

Нам таки выделили отдельную комнату. Кристоферу наспех зашили рану на лице – шили без наркоза, но он ничего не почувствовал. Ему поставили капельницу, воткнув одну иглу в правый и одну – в левый локтевой сгиб. Потом врач удалился.

Комната оказалась маленькой и темной, на всех предметах мебели лежал слой пыли, но белье было белым, рядом с кроватью имелись ночник и кнопка звонка, на которую я в случае необходимости мог нажать. Светло-коричневые ботинки от Берлути валялись на полу, я их аккуратно составил вместе, повернув носками к стене.

Мне безумно хотелось выпить стакан горячего чаю, однако когда я позвонил, никто не пришел. Я то и дело задремывал, стул я придвинул вплотную к кровати и голову откинул на его спинку; но каждый раз, заснув, уже через пару секунд просыпался.

«Мне нехорошо», – сказал Кристофер. С меня тут же слетели все остатки сна.

«Ты скоро опять будешь здоров. Прошу тебя, успокойся. Помнишь того маленького песика, которого я тебе когда-то подарил? Он тебе сначала не понравился, так как показался обузой, лишней обузой… Мы не дали ему никакого имени. Помнишь его уши? Одно ухо всегда стояло торчком, даже когда он спал».

«Уже не помню».

«А тот золотой шприц, который ты непременно хотел заполучить? Он лежал в футляре из темно-красного бархата, мы купили его вместе на Блошином рынке в Париже, ты находил его таким элегантным, Кристофер, тебе всегда нравилось представлять себе, что ты – закоренелый героинщик».

«Здесь так темно. Где мы?»

«Как выглядит твоя мать, Кристофер? Пожалуйста, старайся не спать, пожалуйста… Ее лицо стоит у тебя перед глазами? Ты можешь ее мысленно увидеть? Ты никогда не знакомил нас, потому что тебе казалась невыносимой сама возможность того, что ты застанешь свою матушку и меня сидящими рядом на софе, попивающими чай с молоком и жующими бутерброды с огурцами – ты всегда это повторял».

«Ты кажешься мне таким скучным. И всегда казался скучным. Я просто не хотел оставаться один, вот и все. А теперь я ухожу и оставляю в одиночестве тебя».

Я спал. И мне еще много чего снилось, но запомнил я только этот короткий разговор; он снова бодрствовал, к нему вернулось сознание, и из его лица теперь торчало много стеклянных осколков, может, восемь или десять, однако порезы не кровоточили, и когда я бережно поправлял на нем простыню, я увидел на его иссохшем теле множество мелких ранок – он, Кристофер, так похудел… Я опять накрыл его, откинулся на спинку стула и заснул.

В какой-то момент среди ночи он умер. Его рот был открыт, я попытался закрыть, но у меня не получилось. Он лежал бледный, с открытым ртом, и я почувствовал, как во мне поднимается волна такой нежности, какой я не испытывал по отношению к нему уже много лет.

Я взял кисть его руки, она была маленькая – гораздо меньше, чем мне представлялось по воспоминаниям, – и почти ничего не весила. Я отсоединил капельницу, думая о том, что уже несколько лет не держал вот так его руку. И потом опять осторожно положил руку Кристофера на простыню.

Я мечтал совсем о другом – чтобы у нас все было вроде как у Уоллис Симпсон и герцога Виндзорского;[25] он отрекся от престола ради любви, я всегда возил с собой одну фотографию, запечатлевшую их обоих: они сидят рядом на розовом шелковом диване, он крепко сжимает свое колено, она же держит на руках маленького мопса, и оба смотрят в объектив фотоаппарата, он высоко поднял левую бровь, а она уже почти не может смотреть, ее слишком часто оперировали и вновь возвращали к жизни, tuck and snip.[26]

Такого конца, такого рода долгой совместной жизни с таким концом желал я для себя. И не подозревал, что мне придется увидеть этот рухнувший «мусорный мешок» с незакрывающимся ртом, который валялся теперь передо мной на койке треклятой тегеранской больницы. Я предпочел бы все что угодно зрелищу этой пустой оболочки – в ней было так мало шика.

Всю ночь я оставался с Кристофером и смотрел на него. За грязными оконными стеклами глубокая морская синева ночного неба постепенно сменялась темно-лиловым, а потом, столь же медленно, – фиолетовым. Затем над городскими крышами появилась узкая светлая полоска, и предметы в больничной палате мало-помалу начали обретать контуры и резкость.

В предрассветные часы я слышал пару выстрелов, донесшихся откуда-то издалека, позже скрежет проехавшего по асфальту танка и потом долгий сухой треск пулеметной очереди.