1979 - Кристиан Крахт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг из-за куста выскочили четыре бородача в черном и набросились на клоуна. Спугнутые голуби с шумом поднялись в воздух. Клоун упал на землю, прикрывая ладонями напудренное лицо, а бородачи все били его сапогами, по почкам и по голове. Когда он перестал шевелиться, они остановились, повернулись и чуть ли не со скучающим видом направились к выходу из парка. Где-то в кронах деревьев резко кричала экзотическая птица. Позже я увидел, как один полицейский преклонил колени и поцеловал ноги какого-то духовного лица. Мне ехало так нехорошо, что я едва сдержал приступ рвоты.
Пару раз мне казалось, что я вижу в толпе Хасана, но я ошибался, это был не он. Ближе к вечеру я услыхал выстрелы. По большому проспекту двигалась колонна демонстрантов: орущие студенты с коммунистическими флагами и транспарантами, с поднятыми вверх кулаками.
Студенты остановились у чугунной решетки университета, у них были фанатичные, перекошенные лица. «Down with President Carter»,[28] – прочел я на большом транспаранте, который двое из них натянули поперек бульвара; кое-кто уже успел забраться на уличные фонари; среди демонстрантов попадались и настоящие «длинноволосые» – белокурые агитаторы-иностранцы в меховых безрукавках с нашитыми сверху пуговицами.
Я увидел пестрый картонный щит с нарисованным на нем скуластым и мясистым лицом Мао Цзэдуна; люди, сопровождавшие этот щит, требовали победы коммунизма, переворота, перманентной революции, смерти шаха, прекращения эксплуатации – и наткнулись на другую группу молодежи, с изображением аятоллы Хомейни; тогда они побежали обратно, вверх по проспекту, преследуя тех студентов, которые не имели нарукавных повязок, свидетельствующих о приверженности красному Китаю; демонстранты попутно громили витрины магазинов, тротуары были усеяны осколками стекла. Некоторые молодые люди несли плакаты со словами «Пол Пот», другие размахивали флажками, на которых было написано: «Bater-Meinof».[29]
Еще до того, как стемнело, я заказал себе в одном маленьком кафе жаркое с рисом. Окна кафе выходили на улицу, и я, двигая рис туда и сюда по тарелке, смотрел на постепенно пустевший проспект. Люди расходились по домам, огни гасли, группы демонстрантов рассасывались, все теперь погрузилось во тьму, внушавшую ощущение тревоги. Я почувствовал судорогу в желудке, мне стало как-то не по себе.
Стены кафе были выкрашены в нежно-зеленый цвет, с потолка свисала электрическая лампочка без абажура, другая лампа стояла на прилавке и освещала клавиатуру кассового аппарата. На стене недалеко от меня висел постер с изображением мускулистого иранского борца, обнимающего сзади за плечи свою хрупкую мать. В подсвеченной витрине, за стеклянной откидной дверцей, лежало что-то, похожее на шпинат, и рядом стояла пиала с мелко нарезанными помидорами.
Я отодвинул от себя тарелку с мясом и рисом, заказал еще стакан чаю и, когда его принесли, опустил в стакан кусочек сахара, помешал и стал смотреть, как сахарные крошки собираются в середине стакана, закручиваются в спираль, а потом, когда я начинаю вращать ложку в противоположном направлении, опять скапливаются в центре.
Между тем я заметил, что никаких других посетителей, кроме меня, не осталось. Хозяин кафе вытер прилавок, пробормотав что-то по-французски. Он был в белом переднике и темных очках с толстыми стеклами, наверное, слишком больших для его лица и потому придававших ему сходство с комнатной мухой. Волосы зачесаны набок, чтобы прикрыть лысину. Он искоса наблюдал за мной, но стоило мне, в свою очередь, посмотреть на него, отводил глаза. Я положил деньги на стол и закурил, хотя мне этого, в сущности, не хотелось и от сигареты у меня слегка заболела голова.
В конце концов хозяин подошел к моему столику, при этом хлопнув себя тряпкой по обвязанному фартуком бедру, и я подумал, что он хочет забрать деньги. Я поднялся, чтобы уйти, но он положил руку мне на плечо, как бы принуждая опять сесть.
«Вам сейчас уже нельзя на улицу, – сказал он по-английски. – Комендантский час наступил. Слишком поздно. C’est l’heure, vous savez».[30]
«О, боже…»
Он взял себе стул от соседнего столика и, поставив его задом наперед, уселся рядом со мной, зажав ногами спинку.
«Вы, как я вижу, не американец…»
«Нет».
«Можно?» – он взял одну из моих сигарет.
«Конечно. И что мне теперь делать?»
«Оставайтесь здесь».
«Где здесь – в кафе?»
«Пожалуйста, послушайте меня. Я хочу сказать вам, кто наш большой враг». Он аккуратно сложил мои столовые принадлежности на тарелку, к содержимому которой я почти не притронулся. Он положил справа, на горку жаркого, нож и строго параллельно ему – вилку.
«Что ж, прошу вас, скажите».
«Сказать ли вам, кто черпает из некоей дыры зло и потом выливает его на нас, как навозную жижу, для того чтобы в будущем люди оказались сотворенными по образу и подобию Шайтана?»
«Ах…»
«Пожалуйста, послушайте меня внимательно. Речь идет о квинтэссенции, о сущности жизни; сама-то жизнь будет через пару лет воссоздана заново, камушек за камушком. Сначала возродятся томаты – да-да, такие, как у меня в кафе, вон те, красненькие, – потом козы и в конце концов человек». Он затянулся сигаретой.
«Ваши слова кажутся такими… обдуманными. Они звучат вполне по-библейски или по-коранически, в общем, в таком духе».
«Они не обдуманны. Они правдивы. В Коране, который Вы упомянули, все уже было сказано совершенно точно. Если мы сами не изменим это в себе, мы все будем, как улитки, ползать вслепую вокруг пустого центра, вокруг Большого Шайтана, вокруг Америки».
«Америки?»
«Мы все согрешили, потому что предоставили Америке делать, что она хочет. Нам всем придется пройти через покаяние. Мы все должны будем принести жертву, каждый из нас».
«Ну хорошо, допустим. Хотя я не представляю, какую жертву мог бы принести я».
«Взгляните туда, на улицу. Видите? Шах вскоре покинет Иран, если уже не покинул. В нашей стране начнется новое летоисчисление, для Америки она станет недосягаемой. Есть только одна сила, способная противостоять Шайтану, единственная, которая обладает для этого достаточной мощью: ислам. Все другие силы будут сокрушены. Все другие потонут в пенистом море из пепси-колы, попкорна и фальшивых любезностей. Вы позволите?»
Он взял еще одну сигарету и прикурил от предыдущей.
«Пойдемте, я покажу вам служебный выход. И, пожалуйста, оставьте ваши деньги при себе. Считайте, что я вас угощаю».
«Что ж, большое спасибо. Я вас с удовольствием слушал, хотя и не совсем понял то, что вы говорили об Америке».
«Не важно, мой друг. Достаточно, что вы вообще это выслушали. Пойдемте со мной. Там кое-кто уже ждет вас. А меня, кстати, зовут Масуд».
Он встал, пересек помещение и зашел за прилавок, опять хлопнул себя по бедру тряпкой и стряхнул пепел с сигареты прямо на стеклянную витрину, в которой стояла пиала с помидорным салатом. Я последовал за ним.
Он отодвинул правой рукой коричневую занавеску, а левой – преувеличенно театральным жестом, как я тогда подумал, – пригласил меня войти в кухню. Там пахло то ли козлятиной, то ли бараниной, я этот запах на дух не переносил. Проходя мимо разделочного стола, Масуд взял с него маленький черный кофр, который выглядел как чемоданчик врача.
«Herm?s, Paris»,[31] – сказал он и, повернувшись ко мне вполоборота, подмигнул. Его волосы, прежде зачесанные на лысину, растрепались, и теперь одна черная прядь, закрывая правое ухо, свисала почти до плеча. У меня возникло впечатление, что его волосы покрашены.
«Простите, что вы сказали?»
«Так, полуинтеллектуальная персидская шуточка. Ах, mon Dieu,[32] это не имеет никакого значения, забудьте. Прошу вас, вот сюда, вниз».
Он носком ботинка сдвинул конец потрепанной ковровой дорожки, откинул находившуюся под ней деревянную крышку люка, вынул из своего кофра – в «Гермесе» я никогда не видал ничего подобного, хотя раньше бывал там довольно часто, – карманный фонарик и сделал мне знак, чтобы я следовал за ним.
Мы спустились по приставной лестнице и двинулись по длинному коридору, где пахло плесенью; я ничего не различал во тьме, кроме танцующего светлого пятна от фонарика впереди меня и подпрыгивавшей, свисавшей вниз пряди Масудовых волос. Он то и дело оборачивался и кричал:
«Вы еще здесь?»
«Да, конечно».
«Отлично, отлично…»
Через какое-то время я перестал считать свои шаги, а до того насчитал их более семисот, хотя пару раз определенно сбивался со счета. Слева и справа от меня я нащупывал пальцами глинистые стены, скользкие и пахнувшие землей.
Затем я почувствовал, что мы идем как бы в гору, пол начал полого подниматься вверх, и в конце концов мы остановились перед второй приставной лестницей. Масуд перевел дух, стукнул пару раз фонариком по лестничной перекладине, я услышал над своей головой шаги, и крышка люка открылась.
