Я видел Сусанина - Алексей Румянцев

Однако в Москве, заняв без всяких помех престол, польский залёт сбросил маску. Исподволь начал высмеивать наш язык, нравы, обычаи; глумился над тем, что дорого и свято русскому сердцу. Государственную казну открыл чужакам. Даже бояре-изменники, что помогали ему денно и нощно, почувствовали себя одураченными. Думали-гадали на крепкой веревочке держать сотворенного самими царька, хвать-похвать — веревочка в чужие лапы ушла. «Хлеб да квас полезны для вас», — смеялись им ляхи в глаза. Зарубежные паны Мнишки, Вишневецкие, разные Саноцкие, Стадницкие, иноземные бражники-верховоды — вот кто стоял, оказывается, над ошейником того пустобреха, коего обрядили в корону русскую. Вот кто мыслил заграбастать себе царский дворец, а за ним и всю Московию.

Немногие получили выгоду от вражьего вторжения, разве что заговорщики покрупнее. Не остались в накладе Романовы: эти сразу ожили и поднялись, как на дрожжах. Немедля вытащил их Лжедимитрий из дальних ссылок. Помня услуги, вернул им все поместья и вотчины, отобранные Годуновым, милостями-щедротами оделил. Так Федор Никитич (в монашестве Филарет) стал митрополитом Ростовским — главою церквей Северного Поволжья. Получил в дар от самозванца Ипатьевский монастырь с двадцатью тысячами десятин земли, со всеми его доходами… Кусочек пирожка, так сказать. За старательность.

А вообще-то Русь чесала в затылке: как же такое наваждение приключилось? Шапки же в небо швыряли, встречали «царевича», словно Христа-спасителя, а он в антихриста обернулся!.. Схлынул угар, прошло ослепление. Трезвыми глазами увидела Московия, что царишке-оборотню плевать на русские нужды, что мерзопакостные ляхи-вельможи не только бражничают и тащат драгоценности из царских хранилищ, но и когти себе затачивают для прыжка. Глядят, что волки, на Русь! Не-ет, робятушки, такое не по душе нам; берите-ка, робятушки, вилы да топоры, да рогатины острите потоньше: пану в ребро — людям добро.

Случилось то, чему и должно быть: в ночь на 17 мая 1606 года Лжедимитрий Первый был растерзан восставшими. Труп его сожгли потом на костре, зарядили останками пушку и выстрелили в ту сторону, откуда злодей явился.

ПОБЕГ

Башкана изловил Митька Нос, вотчинный ключник. Он как-то приметил, что мальчишка-нищеброд что-то уж долго очень, п о д о з р и т е л ь н о  долго кружил вечером по Домнину. Второй круг заходит по рядам изб нищий? А может, третий? И хотя сума у отрепыша оставалась плоской, как блин, он едва ли этим был опечален: терся возле людей, вслушивался… И что-то недавнее мелькнуло в памяти Митьки Носа. Нарочно погромче заговорив о беглом плотнике Мезенце, он тайно шепнул псарю Микешке:

— Взгляни!

— Хм-мм… Рвань подорожная.

— К Ратькову ездили в Судиславль за работным людом — помнишь? Мезенца-новокупку провожал из Кашинова мальчишка? За телегой скулил почти до Мезы?

— Постой-постой… Что плетью шугали?

— Он?

— Ай — право: Мезенец младший! Костька.

Башкан был опознан.

В закопченной, пропахшей потом и кислыми онучами холопской, средь наглых и сытых приказчиковых холуев, его долго и грубо допрашивали. Перерыли всю рухлядишку, все хлебные корки в холщовой суме.

— Батьке таскаешь? В лес?

Костька упорно смотрел на половицы, не подымая головы. Было ясно, что через него хотят найти какую-то нить, что попрошайка, забредший неведомо как за шестьдесят с лишним верст, видимо, что-то знает, и знает немаловажное. Но сам Полтора Пуза — главный допросчик — с утра был в отъезде.

— Где батька?

— Рот запаялся, с-скот?

Микешка наотмашь хлестнул жесткой ладонью по лицу Костьки. Тот дернулся назад, ахнул, зажав рукой губы. Псарь поморщился, досадливо потряс пальцами.

— Недомах, — лениво усмехнулся Митька Нос. — Ты свали-ка его да растяни. Да ременной лапши всласть: под лапшу он любой ответ даст. — Ногой отпихнул от стола скамью. — Будешь ты отвечать без кнута?

Костька-Башкан молчал.

— А ну сюда, гр-рязь!

Сиплый поучающий голос послышался из-за печки:

— В носу не кругло, Митька. Одно в тебе самоломство, Еруслан-воин.

— Ты чего там, Хмыз?

— А ничего. Умный пышки у барина ест, а дурак сам себе ременную кашу схлопочет. Себе на лихо!

— Это как?

— А как бывает оно? Ты — холоп, Митька, и будь холопом: какое твое, конопатый, дело? Может, господин Акинфий сугреву даст богову человеку? Меду ему поставит?

— Г-гы-ы… Он даст меду!

Но голос запечного Хмыза отрезвил всех: чем черт не шутит? Не бывало разве, когда непрошеная старательность выходила холопу боком? Лучше и в самом деле послать просто за старостой, чтоб запер нищего куда-нибудь в чулан. А там вернется и Акинфий-приказчик, там его суд.

Постращав мальчишку еще немного, так и сделали. Сусанин, выкликнутый со двора, увел Костьку из дворницкой избы.

А потом была плесень темной погребицы, острый запах гниющего сруба. Саднило и жгло разбитую в кровь губу, но больше всего жгла обида за себя, за свой промах. Столько недель ждать встречи с отцом, бедствовать, хитрить, чтобы так вот нелепо очутиться в погребной яме…

Что дальше теперь? Звал же Репа его в Кострому, зря не остался тогда. Впрочем, не зря. За эту неделю он здесь выведал, где укрывается батянька и как, через кого надо искать его в лесу. Главное — не сказать этим, злым, пусть даже искалечат. Ни за что этим не сказать!

Башкан поднялся с соломы, пошарил на ощупь стену. Вот косяк и шершавая дверь; лучики света, розоватые от заката, пробиваются в щели снаружи. Заперто? Да. Сторожат, надо полагать. Там, здесь, тут — всюду сырая, скользкая стена. Сиди пока на соломе. Не шеборшись.

Как часто случается в беде, навалился внезапно сон, неодолимый, тревожный. Привиделось, что сосняком да ельничком вышел к Черной Кулиге, за приболотье. Лес там, над Журавлиной топью, словно бы отстрижен от болота ножницами: желтый песчаный вал по реке, дальше идут кочкарники. Спутанная, в петлях и зигзагах тропа брошена будто нитка в густую осоку. Вдали — человек прыгает резвым кузнечиком с кочки на кочку. Всмотрелся получше — да это же батянька! С радостным криком рванулся ему навстречу, но кочка вдруг вывернулась из-под лаптя, нога сорвалась в топкое зловонье трясины. «Стой, не двигайся», — приказывает батянька. Но грозная топь засасывает все глубже и глубже. Рванулся — и мгновенно по пояс. Еще рванулся — и уже по грудь. Ни кусточка, ни даже осоки вблизи, «Помоги-и», — заплакал Костька, беспомощный, вымазанный в грязи. И сам на себя удивился: сквозь плач ему вдруг слышится настойчивое, щенячье «гав-гав». «Не шевелись, Костюшка», — повторяет отец. А щенок уже где-то и вовсе рядом, где-то словно бы даже над ним: «Гав-гав… Гр-рр!».

С этим и проснулся Башкан. Вместо розоватых бороздок в щелях видны уже зеленые лунные полосы: к полуночи дело идет, надо полагать. Рукою двинул, ногами шевельнул — соломенная подстилка вместо болота. И — шорохи вверху. Что за диво? Щенячий жалобный подвизг, что так удивил мальчугана во сне, теперь слышится наяву. Да неужели?..

— Задорка! — изумленно шепнул он. Только и есть, что шепнул. И — все! Но будто вихрем перекатило сверху, по соломенной крыше. Тявканье перешло в бурный, ликующий визг.

— Собачушка ты милая!.. Собачонушек!

Да и как же он, пегий катыш, сумел найти ночью погреб?! Задорка, вернейший дружок Репы, нивесть почему прилепившийся к Башкану после отъезда своего хозяина, крутился где-то рядом, над самой головой! Чуяло ли доброе щенячье сердце, что именно тут, как раз через крышу, Костька Башкан должен искать себе путь на свободу?

Все, что произошло потом, трудно пересказать. Башкан, осененный догадкой, почувствовал сладостную дрожь в теле, мускулы окрепли сами собой и налились прежней силой. Эх, зря столько времени сидел-горевал у запертой двери: ведь солому на крыше можно бы просто-напросто расковырять снизу. Трудно ли было раньше сообразить? Щенок скребется и лает без помех, — значит, сторожей вовсе нет: значит, неспроста отвел его вечером дед Сусанин в этот дальний, не охраняемый никем погреб. Все хорошо и все на руку! Быстрее к делу, пока не начало рассветать.

Однако вырваться из плена оказалось не так уж просто. Снизу, под соломенным настилом лежали рядами тесовые горбылины, они мешали разрывать проход изнутри. Ощупывая настил ряд за рядом, Башкан с возрастающим отчаянием убеждался, что план побега едва ли ему удастся. Он даже и совсем было приуныл, хотел бросить поиски. Но в последний момент, когда рушились, казалось, все планы-надежды, нащупал он вдруг пустоту в дальнем углу погреба: доска там на добрых пол-аршина не доходила до нижней слеги-опоры. И силы Костьки удвоились: удача! Он расшвырял легко поддающийся прелый прутняк, поспешно его выломав, затем пальцами, ногтями, ладонями принялся сверлить-потрошить соломенную труху…