Parzival - Wolfram von Eschenbach

И княжество его цвело.

Зачем же снова в бой кровавый

Он поспешил, судьбе назло?

Назло судьбе, себе на горе,

Вновь переплыть решил он море:

Гонцов прислал за ним Барук.

(Здесь, выражая сожаленье,

Я сделать должен добавленье:

Князь поступил как верный друг...)

Барук – мы сведенья имеем -

Вновь атакован был Помпеем,

Не тем, которым славен Рим,42

А тем, кто дядею своим

Взращен, Навуходоносором,43

Тем властелином, о котором

Шумела глупая молва,

Что он – соперник божества

Из-за его завоеваний,

А нынче, не без оснований,

Посеявший раздоров семя,

Осмеян он и проклят всеми...

. . . . . . . . .

Барук безмерно рад подмоге...

Идет нещадная война.

И знают разве только боги,

Чья одолеет сторона:

Помпея или Гамурета?

Дерется храбро та и эта...

Ах, кто под чьим падет мечом?

И Герцелойда молодая,

Домой супруга ожидая,

Еще не знает ни о чем.

Что ждет ее: добро иль худо?

Вестей тревожных нет покуда,

Беспечно жизнь ее течет.

Довольство, радость и почет

Испанку нашу окружают.

Все королеву обожают,

Ее вниманьем дорожат.

Нет королевы благородней

И благостней!.. Притом сегодня

Ей три страны принадлежат!..

. . . . . . . . .

Ей ревность сердце не терзала,

Любя супруга своего,

Она с улыбкой узнавала

О похождениях его.

Пусть он иным любезен дамам, -

Ее не ранит он тем самым:

Какой ей может быть урон,

Коль всеми привечаем он?..

Меж тем прошло уже полгода,

А из далекого похода

Не возвратился Гамурет.

Вестей о нем все нет и нет...

Так радость горестью сменилась.

Душа тревогой стеснена.

Картина страшная приснилась

Ей в час полуденного сна:

Внезапно вспыхнул полог звездный,

Гром громыхнул грозою грозной,

Кругом пожар заполыхал,

Неслись хвостатые кометы -

Всемирной гибели приметы,

И серный ливень не стихал.

В том гуле, грохоте и визге

Метались огненные брызги...

Но вот ужасный этот сон

Другим ужасным сном сменен.

И снится бедной королеве:

Она дракона носит в чреве,

И девять месяцев спустя

На свет рождается дитя:

На голове его – корона...

Она злосчастного дракона

Своим вскормила молоком.

Но вскоре, к странствиям влеком,

Он мать родимую покинул

И вдруг исчез. Как будто сгинул...

Неотвратимую беду

По высшей воле провиденья

Ей предвещали сновиденья.

Она металась, как в бреду,

Пока ее служанкой верной

Не прерван был сей сон прескверный.

. . . . . . . . . .

Сокрылось солнце. Ночь настала.

Вдруг Герцелойда услыхала

Шум голосов и стук копыт.

Без короля вернулась свита:

"Отныне нам лишь Бог – защита!

Восплачь, жена! Твой муж убит!"

Как смерть испанка побелела,

Скорбя, душа рвалась из тела.

Глава ее клонится вниз,

Глаза ее не видят света.

Но тут промолвил Тампанис,44

Оруженосец Гамурета:

"Узнай, как пал твой муж достойный!..

Палил пустыню полдень знойный.

Король был сильно утомлен,

А шлем его – столь раскален,

Что снял свой шлем он на мгновенье,

Дав голове отдохновенье.

Вдруг подошел к нему один

Наемник, некий сарацин,

И кровь убитого барана

Из драгоценного стакана

Плеснул на королевский шлем,

И, не замеченный никем,

Отполз в сторонку... Но металл

Тотчас же мягче губки стал...

Долготерпение Христово,

Кто оскорбить тебя посмел?..

Меж тем взметнулись тучи стрел,

И бой кровавый вспыхнул снова.

Смешенье копий и знамен!..

Мы наседаем, враг сметен.

Бойцов восторженные клики

Звучат в честь нашего владыки.

Глядим: уже с коня слезает

Помпея брат – Ипомидон.

Неужто в плен сдается он?..

О нет! Герою шлем пронзает

Его коварное копье.

Вонзилось в темя острие.

Наш повелитель покачнулся

И все ж не выпал из седла.

Он, умирающий, очнулся,

И – вседержителю хвала! -

Хотя была смертельной рана,

Домчался он до капеллана,

Чтоб исповедаться пред ним:

"Святой отец, я был любим

И за любовь платил любовью...

И пусть моя истлеет плоть,

Да будет милостив господь

К той, что познает участь вдовью.

Прощанье с ней безмерно тяжко...

Отдайте же моей жене

Окровавленную рубашку,

Что в смертный час была на мне...

Благодарю, прощаясь с вами,

Всех воинов моих и слуг..." -

Такими кончил он словами.

Похоронил его Барук

По христианскому обряду.

На удивление Багдаду,

Король во гробе золотом

Лежит в могиле под крестом...

Ах, с сотворения времен

Таких не знали похорон!

Причем не только христиане

Рыдали в славном нашем стане:

И мавры – все до одного! -

Потерю страшную осмыслив,

К своим богам его причислив,

Скорбя, оплакали его..."

Вот что сказал оруженосец

Несчастнейшей из венценосиц...

Она едва не умерла,

Хотя беременна была

На восемнадцатой неделе.

Стучало сердце еле-еле...

Но как-то перед ней возник

Седой и сгорбленный старик,

Разжал он зубы королеве,

Живую воду влил ей в рот,

И тут же драгоценный плод

В ее зашевелился чреве.

Глаза усталые открыв

И отдышавшись понемногу,

Она сказала: "Слава Богу!

Коль я жива, ты будешь жив.

Мой сын, мое родное чадо!.."

(Осталась ей одна отрада:

На белый свет родить того,

Кто цветом рыцарства всего

Взрастет, мужаючи с годами,

О чем узнаете вы сами...)

. . . . . . . . .

И принести она велела

Рубашку с дорогого тела

И смертоносное копье -

Наследство скорбное свое.

Припав к рубашке той кровавой,

Насквозь проколотой, дырявой,

Лицо прекрасное ее

Вновь исказилось в страшном горе...

(Рубашка эта и копье

Погребены в святом соборе

Высокородными князьями,

Анжуйца первыми друзьями.)

Меж тем во многих странах света

Оплакивали Гамурета.

А дней четырнадцать спустя

Необычайное дитя

Она рожает в страшной муке.

Сын крепконогий, большерукий,

Богатырям иным под стать,

Красавец княжеской породы,

Едва не свел в могилу мать:

Ужасны были эти роды...

По лишь теперь, стремясь вперед,

Моя история берет

Свое исконное начало...

Так что б все это означало?

Я долго шел кружным путем,

Чтобы начать рассказ о том

Великом муже достославном,

Кто станет здесь героем главным.

Мы говорили без конца

В повествовании предлинном

О подвигах его отца.

Пришла пора заняться сыном.

Мать берегла его от всех

Опасных рыцарских утех,

Чтоб оградить его от бедствий.

Военных игр не знал он в детстве.

Над ним придворные тряслись,

Мать над ребенком трепетала

И в упоении шептала:

«Bon fils, cher fils, o mon beau fils!»45

Рожденный доблестным отцом,

Подрос он славным кузнецом:

Душа взыграла в нем мужская,

Когда в избытке юных сил

Своим мечом он молотил,

Из шлемов искры высекая...

Возросший в королевском замке,

Он вскормлен был не грудью мамки,

А грудью матери своей.

О, сколь отрадно было ей

Младенцу милому в роток

Совать свой розовый сосок.

Так в незапамятное время

Пречистой девой в Вифлееме

Взлелеян был и вскормлен тот,

Кто спас наш человечий род

И, муку крестную принявши,

Своею смертью смерть поправши,

Призвал нас к верности и чести...

Но кто нарушил сей завет,

Тому вовек спасенья нет

От злой судьбы и божьей мести...

И, в эту мысль погружена,

Высокородная жена

Слезами орошала зыбку.

И все же дамы во дворце

Читали на ее лице

Едва заметную улыбку.

Она младенцем утешалась,

В ней боль с отрадою смешалась...

Никто из вас, мои друзья,

Не знает женщин так, как я.

Ведь я – Вольфрам фон Эшенбах,

В своих прославленных стихах

Воспевший наших женщин милых.46

Я лишь одну простить не в силах

И посему не стану впредь

Ей гимны сладостные петь.

Из сердца выдерну щипцами

Страсть к вероломной этой даме.

. . . . . . . . .

Итак, с историей моею

Я познакомить вас спешу.

Но нет, не «книгу» я пишу

И грамоты не разумею.

Все, что узнал я и постиг,

Я не заимствовал из книг.

На это есть поэт другой.47

Его ученым внемля строчкам,

Готов бежать я, как нагой,

Прикрывшись фиговым листочком...

III

Весьма прискорбно, господа,

Что среди женщин иногда

Нам попадаются особы,

От чьей неверности и злобы

Мы терпим много разных бед.

В их душах женственности нет,

Они коварны и фальшивы,

Жестокосердны и сварливы,

Но так же, как и всех других,

Мы числим женщинами их,