Любовь – работа без выходных - Доктор Нонна

– На кладбище? – съязвил Саша. – Чтобы привыкал?

– Брось, надоело. Да тебе и самому уже, по-моему, надоело, только не знаешь, как из этой роли выбраться. Вот давай вместе. Что ты, в самом деле, сам себя хоронишь? Ноги у него не двигаются, надо же! Голова у тебя не двигается, вот что. Пора ее включить, пока мозги окончательно не отказали. И вот еще что. Еще немного – и мне поздно будет рожать. Так что хватит с этим тянуть, договорились? Я хочу, чтобы у нас наконец был ребенок.

– А я не хочу, чтобы моему ребенку кто-то сказал, что его отец – инвалид.

– Подумайте, какой ужас! Знаешь, гораздо хуже, если твоему ребенку кто-нибудь скажет, что у него отец – идиот и слабак. Ясно? Инвалид – не тот, кто на коляске, а тот, кто сдался.

– Ну ты еще Маресьева вспомни и Николая Островского!

Но Инга почувствовала, что огрызается Саша только по привычке. Улучив минутку, она тайком позвонила Валерику:

– Валерик! Я на работу после обеда уйду. Приезжай к нему сегодня. Может быть, что-то получится…

Вниз по лестнице

О том, что он с другом Герой хочет ехать учиться в Израиль, Дима торжественно сообщил в день своего шестнадцатилетия. На праздничный обед собралась вся семья: мама, бабушка Зинаида Семеновна, дедушка Роман Зигмундович, отец с Ингой, Валерик и, конечно, неизменный Гера.

– Сынок, а как же мы? – только и смогла вымолвить ошарашенная Галя.

Дима обнял ее, и она вдруг заметила, какой он стал высокий.

– Мамочка, я очень тебя люблю, но пойми – это моя дорога.

– Твоя, говоришь? – неожиданно вмешался Саша. – Тебе пока на любую дорогу разрешение родителей нужно, не забудь.

– Родителей! – воскликнул Дима. – А ты кто? Только называешься отцом…

– Как ты смеешь, щенок?! Ты тоже пока еще никто, ясно?

– Ну и ладно! Все равно я уеду! Вот будет мне восемнадцать, и никакое разрешение не понадобится! – Дима вылетел из комнаты, хлопнув дверью.

– Ишь ты, какой самостоятельный стал! – зло бросил Саша.

– Саша, что ты? – Роман Зигмундович, как всегда, попытался сгладить конфликт. – Мальчик учиться хочет, не какие-нибудь глупости.

Но это, казалось, только подлило масла в огонь:

– Вы одну доченьку уже воспитали? Мне на радость, прочим на утешение, тьфу! Вот и не встревайте. Со своими детьми я как-нибудь сам разберусь. Инга, поехали, нечего тут делать.

Валерик помог вывезти Сашу на лестничную клетку.

Лифт оказался неисправным – застрял между этажами. Спускаться в инвалидном кресле по лестнице с очень высокими, неровными, перекошенными от старости ступенями было слишком опасно. Димка обиделся и ушел, Роману Зигмундовичу физические нагрузки запретили строго-настрого.

– Я поймаю такси, попрошу водителя помочь, – предложила Инга.

Но Валерик уже звонил в соседскую дверь.

– О, Сашок! – дядя Гена был уже «хорош». – Опять наша железяка кирдык? – он махнул в сторону лифта. – Конечно, помогу, без проблем! А то заезжай, Сашок, ко мне, придут, починят, а мы с тобой посидим, как мужики, – он помахал недопитой бутылкой и, видимо, заметил ужас в глазах Инги. – Да ладно, ладно, красавица! Не журись, спустимся в лучшем виде! Лестница хоть кривая, да широкая. Я спереди, потому как мужик, а ты с пацаном сзади и сбоку придерживай, чтоб не завалиться.

Он набросил куртку – в сочетании с полосатыми пижамными штанами Гена выглядел очень смешно, – сунул во внутренний карман бутылку, обошел инвалидное кресло и неожиданно легко приподнял его спереди.

– Ну что? «Он сказал – поехали»?

На каждой площадке дядя Гена останавливался, чтобы приложиться к бутылке, и всю дорогу непрерывно балагурил:

– Вот чего ты, Сашок, такой смурной? Подумаешь, на коляске! Да на твоем кресле я сам бы всю жизнь катался – «Мерседес», а не кресло! Без ног, оно, конечно, не очень. Но главное-то цело? – он сделал очередной глоток и подмигнул. – Вон какая краля у тебя, не хуже Гальки бывшей. Даже лучше. А что на коляске, так подумаешь – горе какое! Руки на месте, голова на месте. У тебя ж, Сашок, голова! Я помню! Живи да радуйся! Вон как я! – он снова глотнул. – Ты думаешь, я совсем уже плохой, даже дверь свою закрыть забыл, да? А я не забыл, я спе-ци-аль-но не закрыл. Чего у меня брать-то? Струмент только – да ведь к струменту еще руки надобны. Как у меня, к примеру сказать. Все уважают: Геннадий Степаныч, зайди, Геннадий Степаныч, сделай! О как! Ну пью! А чего ж не выпить-то? Легко на сердце от водки хорошей! – вдруг запел он и серьезно добавил: – А плохая-то она и не бывает. Все. Приехали, красавица! Бывай, Сашок! Заезжай когда-никогда, посидим, побалакаем…

Гольфстрим

Галя ломала голову, как добиться, чтобы Саша подписал для Димы разрешение на выезд, и вспоминала…

– Мама, я хочу бармицву!

– Что, Димочка?

– Ну, мамочка, мне ведь уже тринадцать, значит, я взрослый. Вот в синагоге…

– В синагоге? Почему вдруг в синагоге?

– Я же тебе рассказывал. Раньше еще, помнишь? Про Геру, одноклассника своего, они в субботу свечи зажигают, а мама в парике ходит, – голос мальчика звучал мечтательно-нежно.

– Ну да, некоторые женщины носят парик. Но при чем тут свечи в субботу? – недоумевала Галя. Свечи в субботу – это было что-то давнее, бабушкино и дедушкино. Но парик? Кажется, Димка действительно рассказывал про какого-то Геру, вот только Галя, замкнувшаяся в своих переживаниях, не очень-то прислушивалась. Она радовалась, что Саша вдруг перестал ее изводить своей безумной ревностью, и старалась не вдумываться – почему. Зачем? Не буди лихо, пока спит тихо. К тому же у Валерика вдруг обнаружился спортивный талант, и поездки в секцию тоже отнимали немало времени и сил. А серьезный самостоятельный Димка никогда не создавал проблем и почти ни о чем не рассказывал.

– Ты не понимаешь? Они религиозные. И я тоже так хочу!

Гале показалось, что всегда невозмутимый Дима сейчас заплачет. А еще говорит, что взрослый, подумалось ей некстати. Ну да, вымахал уже выше матери, а ведь ребенок совсем. Маленький обиженный ребенок. Бармицву ему вынь да положь! Галя вспомнила давние дедушкины рассказы про избранный народ, про верность – «если я забуду тебя, Иерусалим»…

– Димочка, если ты так хочешь, то конечно. Мне нужно что-то сделать?

– Ну… ты пойдешь с нами в синагогу. Нас с Герой его дедушка поведет, а ты… это ведь праздник, надо, чтобы ты пришла…

– Хорошо, сынок. Я попрошу папу, ой, прости, твоего дедушку, забрать Валерика после секции, а сама пойду с тобой, да? Или, может быть, лучше наоборот? Я заберу Валерика, а дедушка пойдет с тобой в синагогу?

– Мама! При чем тут дедушка?! Я тебя хочу к Богу приблизить!

– Меня? К Богу? – опешила Галя.

Да, Димка всегда был «другой». Не Валерик с его «чужой» кровью, а именно Димка. Когда Дора Аркадьевна, большая поклонница классической музыки, доставала бережно хранимые пластинки Моцарта, Баха, Чайковского, у крошечного еще Димки начинали сиять глаза. Он устраивался в уголке возле старого, совмещенного с радиолой проигрывателя – и замирал. Галя звала его смотреть новый выпуск «Ну, погоди!», а он отмахивался и слушал, слушал, слушал.

Дима рано почувствовал свою «отдельность»: я такой маленький, а мир такой большой. Это было больно и страшно. Музыка успокаивала бушевавшую в душе бурю, приносила покой и тепло. Но музыка была «бабушкина», а бабушка умерла. И это тоже было страшно.

С веселым очкастым Герой Димка подружился сразу. Тот был самым маленьким в классе, и мальчишки частенько его задевали. Но Гера никогда не унывал. Подумаешь, синяк! Подумаешь, нос разбили! Заживет. Димка очень не любил драк, но на защиту друга кидался не раздумывая. Ого-го, вместе мы – сила!

Впервые попав к Гере домой, он очень удивился:

– Почему твои бабушка с дедушкой по-иностранному говорят?

– Это же идиш! Разве ты не понимаешь? Ты ведь тоже еврей!

– Еврей? Откуда ты знаешь?

– Ты обрезанный, я видел.

– Ну… да. Мама говорит, так бабушка хотела. Ее бабушка, мне она прабабушка, – как всегда серьезно объяснил Дима.

– Разве она тебя не учит идишу?

– Она умерла. Давно уже. Я маленький еще был. И прадедушка тоже.

Семья друга притягивала Диму, как магнит. Загадочная речь, молитвы, субботние свечи, непривычная еда. В десять лет Герин дедушка Моисей Захарович впервые привел мальчиков в синагогу:

– Видите, какая большая! Ее построили по указу Александра II. Здесь даже в блокаду молитвенные собрания проходили. В подвале. И любавичский ребе в Ленинграде жил, его чудо спасло от расстрела. А у ребе Лубанова, он тоже был из любавичских хасидов, я сам учился.

Но сильнее всего поразила мальчика «притча» о Гольфстриме:

– Есть на земном шаре река, – дедушкин голос звучал глубоко и торжественно, – которая никогда не пересыхает и не меняет своего течения. Она берет свое начало в Мексиканском заливе и доходит до самых арктических морей. Такого громадного и величественного потока нет больше во всем мире. Он мощнее Амазонки, Нила и Миссисипи вместе взятых. Это удивительная река, река в океане – Гольфстрим. У берегов Флориды его голубые воды такие яркие, что граница с окружающим океаном видна издали. Как будто Гольфстрим не желает смешиваться с другими водами. Такая же река есть и в океане человечества – это еврейский народ…